Наедине с совестью
Шрифт:
– Шматко убили!..
Смугляк повернулся и кинулся к автоматчику. Окровавленный и бледный, Шматко лежал в багровой луже, раскинув руки. Гвардии старший лейтенант склонился над ним.
– Ранен?
– тревожно спросил он.
– Нет, убит!
– спокойно ответил Шматко.
Смугляк до боли закусил губу. Потом вытащил из кармана носовой платок и стер кровь с лица автоматчика. Шматко широко раскрыл угасающие глаза, вздохнул и вялой рукой обнял командира.
– Любил я тебя, Ворон. Прощай!
Опять разорвалась мина. Тупой осколок ударил Смугляка в бедро. Глухая боль
– Прощай, дорогой друг, прощай!
Черные сумерки вечера трауром опускались на землю, на серые волны Балтики. Бой оборвался. Сломленный враг сложил оружие к ногам гвардейцев. Стало необычно тихо. Солдатам казалось, что у них чем-то заложило уши. Они вопросительно переглядывались. Но идти дальше было некуда: впереди широко расстилалось море.
Вскоре по всему изогнутому берегу - от маленького городка до самого Кенигсберга - загремели пушки. Тысячи разноцветных ракет поднялись в темное небо. Длинные веревочки трассирующих пуль переплетались в синеве, сияли над морем. Это был стихийный салют.
Растроганный до слез, в измятой плащ-накидке Громов подошел к лежавшему Смугляку, опустился возле него на колени:
– Сейчас мы унесем тебя.
– Нет, Коля, не нужно, - проговорил командир роты слабым голосом, вытирая лицо.
– Поверни меня, хочу видеть салют победителей!
Громов повернул его лицом к морю. Глаза Смугляка засияли радостью. Прямо перед ним на много километров, освещенное и широкое, бушевало иссиня-черное Балтийское море.
Глава седьмая
После нового тяжелого ранения Смугляк на фронт уже не вернулся. Четыре месяца лежал он без малейшего движения, прикованный к постели. Каждая трещинка на потолке, каждое пятнышко на голубоватой стене были осмотрены им тысячу раз.
Сто двадцать дней и ночей смотрел Смугляк в одну и ту же точку, думал, засыпал, потом просыпался и снова думал. Много раз мысленно перебирал он годы своего жизненного пути - от раннего детства до этой госпитальной койки. Когда было особенно невмоготу, доставал из-под подушки небольшую квадратную фотокарточку, смотрел на нее и шептал:
– Тасенька, осиротел я, Тасенька!
Когда на Красной площади столицы проходил парад Победы и радио по всей стране разносило гулкие шаги победителей, которые шли колоннами и бросали к подножию Мавзолея бесславные знамена фашистских воинских частей и соединений, Михаил Смугляк выписался из госпиталя.
Три часа, словно зачарованный, сидел он на скамеечке городского парка, любуясь зеленью тополей, шелковистой травой и маргаритками разной окраски. Солнце заливало землю праздничным, теплым и ласковым светом. По аллеям проходили люди, с озабоченными лицами, энергичные. У Смугляка было такое светлое настроение, что ему хотелось каждого остановить, приветствовать, поговорить.
Вскоре к нему подошел пожилой человек, кивнул головой в знак приветствия и присел на другой конец скамеечки. Это был еще крепкий старик, с рыжеватыми, словно подпаленными усами, в старомодной черной шляпе. Положив на колени
– Никак, с фронта, сынок?
– Вообще-то с фронта, папаша, - мягко ответил Смугляк, поворачиваясь к старику.
– Лечился в вашем городе и вот только что вышел из госпиталя. Как вы тут поживаете?
– Ничего, терпеть пока можно, - покашлял старик, подвигаясь поближе к фронтовику.
– Ты ведь сам знаешь, сынок, сколько после войны трудностей накопилось. Позавчера трамваи пустили. А теперь восстановлением города заняты. Забот хватает! Может, у тебя курево какое-нибудь есть, сынок?
– С удовольствием угощу, папаша!
Старик бережно прикурил папиросу, подумал.
– Ну, и куда же теперь путь держишь?
– Пока не решил, папаша, куда поехать. Думал в вашем городе остаться, в институте поучиться, но беда: остановиться негде.
– В этом, пожалуй, я помогу тебе, сынок. Рядом со мной старушка проживает, занимает добрую квартиру: две комнаты, кухня. Луценко ее фамилия, Марья Ивановна. Пойдем-ка, поговорим с ней.
Минут через сорок они уже сидели в передней комнате и разговаривали с Марьей Ивановной. Старушка оказалась тихой, приветливой. Сын у нее майор, остался служить в Германии. Недавно к нему уехала и жена с трехлетним сыном. Марья Ивановна теперь одинока. Поговорив, она провела Смугляка в горницу. В комнате стояли койка, стол, два стула и шкаф. Окна большие, света и воздуха много.
– Вот и обживайтесь тут, - сказала хозяйка.
В августе Смугляк держал вступительные экзамены в политехнический институт. Не прошли даром дни, проведенные на госпитальной койке. Сильная воля, не раз закаленная в горниле боев, и глубокая вера в достижение заветной цели помогли ему подготовиться и поступить в высшее учебное заведение. Он стоял перед приемной комиссией, свободно и содержательно отвечая на вопросы. На груди его кителя в два ряда висели ордена и медали. Их было двенадцать. А над ними - три позолоченных нашивки, свидетельствовавшие о тяжелых ранениях. Вопросы и ответы были уже исчерпаны. Убеленный сединами профессор вышел из-за стола, твердым шагом подошел к Смугляку и крепко пожал ему руку.
– Поздравляю вас!
– проговорил он не по возрасту энергично и отчетливо.
– Вы победили и здесь. Желаю вам успехов!
– Большое спасибо, профессор!
– с благодарностью ответил Смугляк, чуть отступив в сторону.
– Теперь мой передний край - в институте. На фронте приходилось штурмовать разные крепости и высоты. Тяжело было - не отступали. Настала пора завоевать хотя бы одну из высот науки.
– Правильно мыслите, молодой человек!
И вот он - студент. В первый день занятий лекционный зал был переполнен. Смугляк видел вокруг себя разного цвета платья и костюмы, красивые девичьи и мужские прически, сосредоточенные лица и быстрые, бесхитростные улыбки. Он сидел за средним столом, с проседью в черном зачесе волос, одетый во фронтовой китель, с четырьмя орденскими планками на груди. На вид Смугляк казался солиднее и старше других, но это его не смущало. "Учиться никому и никогда не поздно", - думал он, слушая лекцию.