Наложница фараона
Шрифт:
— Скажите, что пришел Андреас Франк, ювелир, скажите вашему господину, — спокойно сказал Андреас привратнику.
— Нет здесь моего господина и не стану я уходить со своего места ради мальчишки, который сам не знает, что говорит!
Андреас почувствовал досаду и хотел было уйти, но представил себе, как встревожится мать, когда ему придется рассказать ей, что привратник не пустил его и что он подосадовал и ушел. Андреас терпеливо повторил свою просьбу. Тогда привратник замахнулся на него и воскликнул (видно, был человек с больным, уязвленным самолюбием):
— Эти грязные христопродавцы так и лезут повсюду! — воскликнул привратник.
Андреас не сразу понял, о чем идет речь и за кого его принимают. Но быстро понял и не ощутил ни унылой растерянности, ни досады, ни злобы, а только ответил с достоинством:
— Я такой же христианин, как и ты.
Андреас говорил с таким достоинством и в то же время так доброжелательно, что и привратник вдруг почувствовал себя и вправду тем, кого принято называть «добрым человеком», почувствовал себя человеком почтенным и уважаемым, которому и в голову не придет мучить других болезнью своего уязвленного самолюбия, потому что уязвленного самолюбия у него нет. Но какое-то давно уже неведомое чувство смущения все же помешало ему заговорить с этим юношей по-доброму.
— Жди здесь. Сейчас пойду скажу, — хмуро и смущенно и быстро произнес привратник.
Затем он ушел. Андреас остался ждать его и вдруг стал думать о том, не унижает ли косвенно его приятелей и родных из еврейского квартала то, что он сказал этому грубому человеку: «Я такой же христианин, как и ты», и еще и назвал его «добрым человеком»… Но ведь в глубине своей души самый отчаянный злодей чувствует себя добрым, пусть хотя бы по отношению к самому себе. И самая черная душа жаждет, хочет, чтобы озарил ее светлый свет доброго имени, и это важнее, чем даже хлеб. И, должно быть, потому Христос и сказал Марфе, что она печется о многом, а ему одно лишь нужно. Это одно — разве это не есть бескорыстная доброта не для телесных нужд, а для души? Разве это не есть преодоление в себе досады и злобы и признание достоинства и доброты в том, кто стоит напротив тебя?.. Тут Андреас подумал, что в еврейском квартале Михаэль сказал бы, например, очутившись в сходной ситуации: «Я такой же правоверный иудей, как и ты»… Но тогда… все то, что именуется христианством или иудейством, это… это, в сущности, лишь разделяет мелочно… А есть определенные стремления к добру и злу, определенные свойства, и все они одинаковы у всех людей, ведь и тела у всех людей, в сущности, сходны, и у каждого есть сердце… Но почему людям свойственно отделяться друг от друга множеством мелочных ограничений, законов и правил? Вот птицы собираются в стаи… Но у каждой породы птичьей одна птица сходна с другими птицами своей породы и не сходна с птицами иной породы телесно… Но люди все телесно сходны… А тоже собираются в стаи, и нужно им чувствовать, чтобы рядом, неподалеку жили еще другие людские стаи, и чтобы все эти стаи враждовали друг с другом, стая людская — с другой людской стаей, и человек — с человеком… Человеку, чтобы жить полно и сильно, нужна вражда; нужно, чтобы он чувствовал, что его ненавидят, и сам бы ненавидел…
Вдруг эти мысли показались Андреасу кощунственными. Он быстро дважды перекрестился и быстро прочел вполголоса «Pater noster» [4] . А когда привратник распахнул дверь и вышел давешний слуга, Андреас как раз дочитал молитву и успел вдруг подумать, что ему-то, Андреасу, не нужна вражда, ему хорошо было бы и в доброте всеобщей, она бы никогда ему не наскучила…
Слуга велел Андреасу идти в дом следом за ним. Они быстро прошли прихожую и вошли в небольшую комнату, где были только стол, один стул да широкий шкаф, дверцы которого были заперты на ключ, это было видно. На стене Андреас заметил ковер без ворса, на котором были вытканы сражающиеся рыцари, и еще рыцари, преследующие бегущего оленя. Но внимательно рассмотреть ковер Андреас не успел, потому что в комнату тотчас вошел управляющий городским имуществом Гогенлоэ. Это был человек пожилой и тоже одетый в цвета Гогенлоэ. Он заговорил с Андреасом высокомерно, но не враждебно. Он снял с кольца на поясе связку ключей и самым маленьким отпер шкаф. Из шкафа он взял небольшую деревянную шкатулку, гладкую, темного дерева. Поставил ее на стол, сам сел на стул и велел Андреасу открыть шкатулку, слугу же отослал взмахом руки.
4
«Отче наш» (лат.). (Прим. переводчика).
Андреас наклонил голову, открыл шкатулку, откинув крышечку, и увидел внутри, на вишневом бархате, четыре золотых кольца. Они сразу сделались ему интересны,
— Хорошо, мальчик, — сказал управляющий. — Ты или очень честен или искусный мошенник. И кажется мне, что скорее первое, нежели второе. В твоих пальцах я не подметил даже и тени того, что зовется дрожью алчности. Мой господин хотел бы заказать тебе переделать эти кольца…
— Могу я взять их в руки? — быстро и спокойно спросил Андреас.
— Можешь. Я вижу: твое нетерпение — нетерпение мастера, а не вора.
Андреас осторожно брал кольца и снова клал их в шкатулку.
— Это очень древняя восточная работа, — произнес он певуче и задумчиво. — Должно быть, они передаются из рода в род…
— Не так уж давно и передаются, — сказал управляющий и как-то странно усмехнулся. — Прадед нынешних Гогенлоэ привез их из своего последнего крестового похода… Это уж когда было… Теперь и рыцарей таких нет. И Королевство Иерусалимское перестало существовать…
Андреас посмотрел на него. Брови мальчика чуть сдвинулись напряженно на миг, и после стало на миг ясно заметно, что эти ровные темные дужки бровей соединены смутно на переносице едва различимой обычно полоской, смутной и изящно изогнутой. Управляющий покачал головой.
— И камни теплые… — тихонько, напевно говорил Андреас. — Альмандин… топаз… аметист… вот филигрань… узор такой тонкий… — И вдруг он, положив кольцо в шкатулку и посмотрев в последний раз, будто хотел увериться, что кольца уложены хорошо, произнес решительно. — Я не возьмусь переделывать эти кольца. И дурно поступит мастер, который за такое дело возьмется. Это слишком древняя работа, она ценна именно своей древностью. Так и скажите господину.
— Я передам ему твои слова, — управляющий снова посмотрел на Андреаса и улыбнулся странной улыбкой. — Я вижу: ты честен и хороший мастер. Я хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной.
Он поставил шкатулку в шкаф и запер шкаф на ключ. Андреас подумал, что, вероятно, Гогенлоэ очень доверяют этому человеку, он держится совсем как хозяин.
Следом за управляющим Андреас вышел из комнаты. Управляющий и комнату запер на ключ.
Они прошли по темному коридору, поднялись по узкой винтовой лесенке. Дверь не была заперта. К стене в комнате этой был прикреплен серебряный подсвечник, горели ярко две свечи; окно было плотно занавешено тяжелым занавесом. Пахло душно и душисто. Не было никакой мебели, только большой плотный ковер на полу и тут же брошенные вышитые плотные подушки. Андреасу сделалось немного не по себе. В сущности, еще никогда в жизни он не оказывался так во власти другого человека…
— Вот, посмотри сюда, — тихо сказал тот.
Андреас посмотрел, куда было велено, и увидел в стенной нише несколько расписных небольших досок. На них были изображены человеческие лица, все смуглые, с большими темными глазами. Глаза остановленно глядели на Андреаса.
— Вот сюда посмотри… — пальцы как-то липко коснулись его руки.
Андреас осторожно отвел свою руку.
Эту доску он сразу для себя заметил, она влекла его, она была что-то знакомое. Это лицо он прежде видел — в спокойной воде, налитой в круглую оловянную тарелку; в полированной поверхности металла. Это было его лицо. Всякий раз оно так резко выплывало, и поверхность вдруг представлялась глубокой. Он думал быстро, а точно ли это его лицо? Потому что оно было очень красиво. Такая красота сама по себе хотела, требовала остановленности, замкнутости в каком-либо плотном материале. А он был ведь живой, одержимый разными мыслями и чувствами. Он не мог быть таким красивым, как это мгновенно остановленное лицо. И вот оно остановлено навсегда, на этой деревянной доске. Правда, и в каменной статуе, сделанной Гансом, остановлено лицо Андреаса. Но там Андреас маленький, и важна там не красота, а доброта… А на этой доске важна красота. И потому на кудрях юноши надет венок, весь из мелких золотых листочков. И словно бы идет какой-то странный жар от этого лица, от этих глаз темных…
— Узнал? Видел ты когда-нибудь свое отражение?
— Да, это изображение немного похоже на меня…
— Оно недвижно, в нем потому нет всей этой силы твоего живого очарования, — с какой-то странной резкостью проговорил управляющий. — Я слышал, ты хороший мастер, но я не знал, что ты живое совершенство прелести…
— Могу я уйти? — Андреас чувствовал, что голос его звучит нерешительно.
— Древняя ли это работа, как ты полагаешь? — человек словно и не услышал вопроса Андреаса.