Наложница фараона

Ланг Якоб

Вместе с другими юношами занимался он в фехтовальной школе воскресными и праздничными утрами, купил себе короткий модный меч с обоюдоострым клинком. Отправлялись молодые люди и в загородные походы недолгие, и на лужайках совершенствовались в фехтовании, учились колоть и рубить; бегали наперегонки и прыгали, радуясь молодой силе своих тел.

И после таких занятий, конечно, хотелось выпить горячительный напиток, повеселиться, развлечься с девушками. Андреас, случалось, ходил вместе с приятелями в трактир, но пил он очень мало, а с девицами только шутил учтиво. Если бы кто другой так поступал, непременно принялись бы поддразнивать такого парня, а, может быть и вовсе стали бы издеваться. Но Андреаса все любили, приятели даже гордились его мягкостью, учтивостью и воздержанностью; им словно бы нравилось, что в компании есть такой человек. В середине лета вечера погожие, трактирщик приказывал слугам

выставлять столы на короткой траве под липами высокими. Являлись музыканты, смычки взлетали косо и легко, волынки певуче гудели, начинались танцы; мужские и женские разгоряченные тела припадали друг к дружке, ноги сильно топотали подошвами крепких башмаков. Но Андреас в этих трактирных простецких танцах участия не принимал. Однако музыку любил, и можно было видеть, как он сидит, закрыв глаза — только черные живые ресницы — тонкой густотой — и, чуть запрокинув милое лицо с этим улыбчивым выражением погруженности в эти быстрые ритмические звуки, слушает, как играют музыканты на волынках, разных ребеках и виолах. Можно было заглядеться на эту красивую темно-кудрявую голову и милое лицо.

В трактире Андреас иногда играл с приятелем в кости. Он интересовался этой азартной забавой с тех пор, как ему заказали несколько посеребренных стаканчиков для костяшек. Сначала он только следил с любопытством, как его приятели жадно и быстро склоняют головы — посмотреть, сколько очков выпало, и выкликают громко имена чисел, принятые у игроков: «Посол, Раб, Император, Король…» Затем Андреас и сам стал присаживаться за стол. Но его занимала не эта почти призрачная вероятность хорошего выигрыша и не само это настроение азарта; ему хотелось раскрыть какие-либо закономерности в этом падении костяшки той или иной гранью. Он даже беседовал об этом со своим племянником Ари, сыном Михаэля. Ари, еще подросток, уже обнаружил для себя немало закономерностей в этом странном бытии разных чисел и закономерно переплетенных начерченных линий. Но, кажется, никаких закономерностей при игре в кости ни Андреас, ни Ари так и не раскрыли. Впрочем, оба любили больше играть в шахматы, но уж в этом Андреасу не было равных в городе и окрестностях.

Однажды в один такой погожий вечер Андреас и его приятели расположились за трактирными столами под липами. В тот вечер не было музыкантов и не танцевали. Посетители трактира попивали пиво и вино и разговаривали. За столом, где сидел Андреас, несколько его приятелей играли в кости, изредка прикладываясь умеренно к пивным пенящимся кружкам. Андреас сам не играл, но следил за игрой с интересом; это как раз был период, когда он очень хотел уловить хоть какие-то закономерности при выпадении того или иного числа. И был он этим так занят, что и не обращал внимания больше ни на что.

Вдруг у одного из соседних столов раздались громкие, даже надсадные крики женщины и мужская грубая брань. Андреас очень не любил, когда бранились, это причиняло боль его душе. Но сейчас он не знал, имеет ли право просить этих кричащих, чтобы они успокоились; не будет ли это грубым вмешательством в их жизнь, навязчивостью с его стороны; ведь какая ни есть, а это их жизнь… Между тем, мужчина ударил женщину и она завопила совсем уж истошно. Приятели Андреаса обменялись какими-то словами досады, этот шум сделался помехой их игре. Андреас повернул голову и посмотрел. Он увидел мужчину, еще молодого, должно быть, но уже с одутловатым и озлобленным от разочарования в жизни лицом. Этот человек, одетый бедно и небрежно, слишком налился крепкой данцигской водкой, которую недаром зовут «золотою», и теперь толкал и ударял женщину. Женщина выглядела не лучше его, она тоже толкала его, ударяла по голове, тем самым, кажутся, еще больше раздражая его, и громко вопила, призывала на помощь. Но никто ей на помощь не спешил; только поглядывали грубо-насмешливо, так мужчины обычно глядят на доступных и опустившихся женщин. Андреас тоже видел, какая эта женщина, но все же ему было неприятно глядеть, как сильный мужчина бьет женщину, которая, конечно же, слабее его. И было еще одно обстоятельство, которое заставило Андреаса подняться из-за стола и подойти к дерущейся паре; это обстоятельство заключалось в том, что женщина — и это совсем видно было по ее фигуре — ждала ребенка. Никого, кроме Андреаса, это обстоятельство не смущало; и, может быть, и не стоило жалеть эту пропащую и ее будущего ребенка, из которого все равно выйдет бродяга, вор или злобный калека, а то и похуже — разбойник или убийца. Но Андреас полагал, что все равно его долг — вступиться за эту женщину. Он поморщился, предчувствуя, что дело его будет нелегкое, противное, а, может, и бессмысленное; но встал и подошел к мужчине и женщине. Увидев подошедшего юношу, растрепанная расцарапанная женщина еще сильнее завопила.

Андреасу

было тогда девятнадцать лет; он уже хорошо знал, какой силой обладает произнесенное его устами «добрый человек». Знал, Что он это не просто произносит, но при этом напрягается все его существо, душа его; он тратит, расточает эти силы своей чистой души на то, чтобы человек хотя бы на мгновение ощутил себя «добрым» — честным, достойным. Может быть, и странно, но Андреасу никогда не приходило в голову беречь себя или, напротив, злоупотреблять этим своим странным талантом, выставляя его напоказ. Андреас положил свои ладони на плечи сидящего мужчины; тот как раз не удержался на ногах и тяжело плюхнулся на скамью. Человек этот знал, что имеет в этой жизни свои права на некое счастье, удачу и веселье; но эти его права были попраны с самого его рождения. В его мире всегда были те, кого следует полагать врагами, ненавидеть и бороться с ними, и яростно мстить им и всем их близким. И все его попытки вырвать у судьбы это его счастье, и веселье, и удачу, не завершились успехом; удача, веселье, счастье и даже некое богатство оказались призрачными и мгновенными. И теперь он был беден, зависим от многих, уже утомлен, и страшно озлоблен. Ему нужно было забываться в пьянстве, нужны были эти самые враги, которым можно было бы мстить за его такую жизнь, мстить ясно, грубо, телесно — грубыми, непристойными словами, кулаками, издевательствами. Сейчас таким его врагом здесь, в трактире, была его сожительница, которая хотела увести его домой, опасаясь, что он слишком напьется и пропьет все свои немногие деньги.

Человек почувствовал на своих плечах теплые сильные ладони, пальцы, сильные и гибкие от работы с ювелирными тонкими инструментами. Женщина отскочила и, ухватившись одной рукой, заведенной за спину, за край стола, смотрела уже молча. Как срезало — остановился ее крик.

— Добрый человек, — спокойно и напевно сказал Андреас, — лучше бы тебе увести домой свою жену.

Андреас обошел скамью и присел против него.

— Жена! — человек сдвинул со лба темную матерчатую грязную шапку, волосы у него были конопляные, поредевшие уже. — У меня таких жен!.. — он грязно выбранился.

После поднял лицо и посмотрел в глаза Андреасу. Взгляд этих огромных, четко очерченных темных глаз сделался неподвижен и выражал такое глубокое неизбывное в своей глубине сострадание и понимание. Это глубокое неизбывное сострадание, это понимание не могли принести никакой практической пользы; не могли вернуть или подать некое ощутимое телом счастье, нет. Но это были сострадание и понимание. На церковных расписанных стенах видел прежде этот человек такое выражение глаз у святых, но он редко бывал в церкви. И вот оказалось, ему нужно это выражение глубокого неизбывного сострадания и понимания…

Он быстро отвел глаза и словно бы сразу вдруг протрезвел. По-прежнему не глядя на Андреаса, он угрюмо перелез через скамью. Женщина все молчала, смотрела на своего сожителя во все глаза, и вдруг стала суетливо оправлять головную повязку, мятый и грязный свой платок. Он подошел к ней.

— Идем домой, — сказал он. И неожиданное сочувствие прозвучало в его грубом голосе.

И они пошли молча рядом; и смотреть, как они идут, было грустно и почему-то и как-то радостно. Хотя, может, это и была кощунственная радость. Казалось бы, нечему радоваться… А вот было…

Никто не увидел ничего чудесного в том, что, обменявшись с Андреасом парой фраз, драчун унялся и ушел. Кто не знает, какими странностями порою отличаются пьяные.

Андреас не сразу вернулся за свой стол, но подошел к сидевшим поближе к столу драчуна и спросил:

— Кто этот человек? Где-то я его видел…

Люди заговорили и оказалось, что имени этого человека никто не знает или не помнит; прозвание же его — Риндфлайш — Говядина; нанялся он не так давно на скотобойню в соседнем городишке — забивать быков, но он забияка, пропойца и плохой работник; да впрочем, там на скотобойне все такие, и городишко их весь такой. — И все шляются в наш пригородный трактир — пьянствовать! — А тот мужик, он вроде был в дружине Гогенлоэ, молодой тогда был; и после, когда у Гогенлоэ были счеты с герцогом; еще боялись тогда, что война начнется, но обошлось мелкими стычками…

— Да он здешний; я только не помню, как его зовут! — вдруг сказал один из горожан. — А так здешний он!..

Андреас не вспомнил, где же пришлось видеть незнакомца. Но ведь и тот вроде бы его не вспомнил и не узнал. Может, они и не виделись никогда…

* * *

Теперь Андреас частенько поздно возвращался по воскресным и праздничным дням с гулянья. Мать, переделав домашние дела и приготовив ему ужин, ложилась подремать; зато уж ночью не спала, чутко прислушиваясь к малейшему стуку, шороху. Вот поворачивается ключ в замке, у Андреаса был свой ключ.