Наложница фараона

Ланг Якоб

— Андреас, это ты? — спрашивала она тихим голосом, и поворачивалась на спину, если лежала на боку.

— Я, мама, — тихо и ласково отвечал он.

Раздавался тихий стук, это он снимал башмаки в маленькой прихожей. Затем в одних чулках тихонько уходил в свою комнату, переодевался там в домашнюю одежду и шел на кухню. Тогда и мать вставала, быстро набрасывала платье поверх ночной сорочки и тоже выходила на кухню и разогревала ему ужин. А он садился к столу и рассказывал ей, как провел день. Ему нечего было таить.

Однажды зимой выдалось очень холодное время. Елена заболела и простудилась, и лежала в постели. Андреас вернулся поэтому пораньше, как обещал матери, чтобы она одна не оставалась. В тот вечер

воскресный он вместе с несколькими приятелями отправился на пруд — покататься на деревянных коньках — узких полозьях, украшенных резными конскими головками. Пруд был за городом и в эту зиму хорошо замерз.

Андреас уже в прихожей увидел, что в комнате матери у постели зажжена свеча. Он снял башмаки и прошел к матери. Спросил, как она себя чувствует. Она отвечала, что ей полегче. Он спросил, пила ли она теплое питье, и она отвечала, что да, уже пила. Разговаривая с ней, он как-то все отворачивал лицо. Она напомнила ему, чтобы он сейчас подержал ноги в тазу с горячей водой, а после надел бы носки из толстой шерсти, ведь у него, наверно, ноги совсем замерзли. Она сказала, что сейчас встанет и нагреет воду. Но он стал просить ее не вставать; говорил, что она так еще разболеется совсем, и придется ему нанимать женщину, чтобы эта женщина присматривала за ней и ухаживала во время болезни. Матери, конечно, не хотелось тратить деньги на такое, и она послушалась сына. Андреас пошел на кухню, согрел воду, вылил в таз и какое-то время парил ноги. Затем вошел снова к матери, уже в чулках домашних и в шерстяных толстых носках. Он принес котелок с пивом, разгреб щипцами золу, поставил котелок на огонь. Но лицо отворачивал. Мать сказала, что испекла для него вкусный жирный пирог с салом и капустой, какой он любит. Он попенял ей за то, что она, больная, вставала и возилась на кухне, говорил с ней ласково. После принес из кухни противень с пирогом. Он отрезал себе и матери по куску большому и положил куски пирога на тарелки. Пиво в котелке уже закипело. Он снял котелок с огня и налил горячий, ароматный от пряностей напиток себе и матери в оловянные кружки. Тарелки и кружки расставил на маленьком столике, придвинутом к постели матери.

— Какая еще помощь нужна? — спросил он с улыбкой.

Но мать уже давно чувствовала тревогу, и все глядела на него внимательно. Конечно, ее насторожило то, что он отворачивал лицо. Она примечала все его жесты и движения. Он присел на край постели так, чтобы свеча не освещала его. Теперь он спокойно ел пирог, думая, что мать уже не сможет разглядеть его лицо. Но она, сидя в постели, вдруг легко и проворно потянулась к нему, схватила обеими руками за лицо снизу и повернула к свету свечи.

Она сразу увидела, как лицо его поморщилось от боли; и увидела, как синевато вспух висок и немного под глазом и скула немного — все слева.

— Ох! — слабо вырвалось у нее даже и не с болью, а с каким-то недоуменным изумлением.

Но он чутко уловил ее состояние и испугался за нее; она могла заплакать, потерять сознание; он это почувствовал.

— Мама, ничего страшного, — быстро заговорил он и, сделав над собой усилие, заулыбался. — Я поскользнулся на льду и упал. Ничего страшного…

Но она уже быстро и молча встала с постели и в одной сорочке прошла на кухню. Она держалась как-то странно-замкнуто; пощупала теплый бок большого медного кувшина с носиком — значит, вода еще есть теплая; налила воды в миску и всыпала в воду измельченные в порошок травы сухие. Так же быстро и молча принесла миску в комнату. Уложила Андреаса на правый бок, он не противился. Она положила зеленоватую теплую кашицу на опухоль и сверху осторожно прикрыла лоскутом чистого тонкого полотна. Затем она взяла кусок пирога, и поднося ко рту сына, принялась кормить его, как маленького. Андреас увидел и почувствовал, что теперь она немного успокоилась.

— Да

мне и не больно… — он снова улыбнулся.

Она взяла его руку, поцеловала тыльную сторону ладони и прижала кисть к своей груди.

— Сынонька мой… упал миленький… — произнесла она серьезно.

После уже спокойно стала ему рассказывать, что было, когда ему не исполнилось еще и трех лет. Однажды она купала его в теплой комнате в деревянном корыте. Ей показалось, что вода в корыте совсем остыла и она решила долить горячей воды.

— Подожми ножки, — велела она Андреасу. Взяла кувшин с кипятком и стала лить воду в корыто.

Но маленький мальчик решил, что это такая игра, и снова вытянул ножки, чтобы они попали под струю. Он не понимал, насколько горяча вода.

Тотчас же ему страшно обожгло ступни и он с плачем закричал. Мать быстро поставила кувшин и выхватила голенького ребенка из корыта. Она после все бранила себя, как же она могла не понять, что такой маленький мальчик не исполнит ее указания. Она сначала смачивала маленькие, страшно покрасневшие ступни мочой, потом делала травяные примочки и наконец вымыла ножки чистой прохладной водой.

— Ножки беленькие стали… А то я боялась, ведь зима…

Андреас почувствовал, что этот ее рассказ ему успокаивает ее. Но сам он не помнил этого случая.

— И что же я, плакал? — спросил он с улыбкой.

— Нет, — серьезно и чуть удивленно отвечала она, немного подумав перед тем, как ответить сыну…

За час опухоль совсем спала. Андреас лег на свою кровать, но некоторое время не спал, размышляя.

Ведь он сказал матери неправду. Он вовсе и не поскользнулся на льду, и не падал. Просто он и Генрих, его приятель, подмастерье переписчика книг в монастырском скриптории [5] , припозднились и катались одни, когда остальные уже ушли. Генрих рассказывал Андреасу о своем отце, книготорговце, который тоже собирался открыть скрипторий; тогда не надо будет закупать книги на стороне или в монастыре, и Генрих перейдет работать к отцу. Андреаса все это интересовало, он любил книги и собирал свою домашнюю библиотеку.

5

Мастерская, в которой переписывались и изготовлялись книги. (Прим. переводчика).

Юноши не заметили, как на берегу появились какие-то оборванцы без коньков. Это были парни из соседнего городка, там на скотобойне много таких работало. Сначала Генрих и Андреас не обратили на них никакого внимания, когда заметили их. Но те стали задираться, начали кидать в юношей снежки и мерзлые комки земли.

— Пойдем отсюда, — сказал Андреас приятелю.

Андреасу сделалось неловко; надо было давно собираться домой, ведь он обещал матери вернуться пораньше, она больна; а вот вспомнил о возвращении только сейчас, когда в него стали кидать снежки и мерзлую землю. Андреас прихмурился немного, но Генриху ничего о своих мыслях не сказал.

Они покатили к берегу, прикрывая лица плащами.

— Я сейчас коньки сниму и тебе, и себе, — предложил Андреас, — а ты пока последи за ними.

— Все равно они нас так не отпустят, — сказал Генрих. — Смотри, у них свинчатки в кулаках. Попробуем отбиваться коньками. Эх, жаль, нет наших мечей!

— Не жаль, — Андреас усмехнулся. — Не хватает нам только сделаться убийцами — меч против свинчатки!

Когда он произнес это: «Не хватает нам только сделаться убийцами…», что-то смутно шевельнулось в душе. Но быстро пропало, не до того было. Они выбрались на берег; Андреас начал снимать с правой ноги приятеля конек, но так вышло, что пришлось одновременно отбиваться сначала ногами, а после уж и коньками в руках от нападавших.