Наложница фараона
Шрифт:
— Что вам нужно от нас? — крикнул Андреас.
И снова ему показалось, что он мог бы что-то такое сказать или сделать. Но это «что-то» ощущалось каким-то таким смутным, нереальным в сравнении с этой маленькой, но противной битвой.
Молодые оборванцы грубо и глумливо потребовали денег. Генрих и Андреас уже чувствовали себя разгоряченными, раздосадованными и оскорбленными. И вправду сделалась настоящая маленькая битва. Но силы были неравны. Генрих и Андреас недаром занимались в фехтовальной школе, и воскресными и праздничными днями недаром упражнялись в ловкости, в беге и прыжках, в искусстве нападать и отбиваться. Вскоре их противники, выкрикивая грубую брань, обратились в позорное бегство.
Вот что случилось сегодня. Андреас и сейчас помнил ясно, какими весело-разгоряченными возвращались они после этой, хотя и совсем небольшой, но все же своей победы. Какое веселое, сильное ощущение полноты жизни овладело всем существом Андреаса; как ликовал и молодо бесился дух в разгоряченном поединком теле, таком крепком и сильном. Вот чего прежде не было в его жизни! И он вдруг удивился, как мог он прежде жить без этого веселого, игристого, как молодое вино, как пенистое сусло, ощущения своей победы… И вдруг он словно бы со стороны услышал свой голос в своем сознании, как он произносил мягко и напевно: «добрый человек…» Эта мягкость, эта напевность, эти слова показались вдруг Андреасу противно-пресными, ханжескими, почти открыто притворными. Как бледно-немощны были эти слова, эта мягкая напевность в сравнении с этой его теперешней молодой, сильной и полной радостью победы, его победы…
Вспомнив обо всем этом ночью, Андреас осторожно, чтобы не заныл висок, повернулся набок, и продолжал размышлять.
Когда-то при встрече с Гогенлоэ, тот показался ему сильным, и Андреас одолевал свой страх. Ведь бояться позорно. Когда Андреас вступился за женщину, он пожалел ее, потому что она ждала ребенка. Были еще случаи, но и в них чаще всего суть заключалась в его жалости к кому-то. Но в своих противниках он видел людей, и побеждал он их этим самым «добрый человек», произнесенным мягко и напевно. А сегодня он презирал своих противников, он не увидел в них людей, не попытался пробудить в их заскорузлых душах искорку доброты. Более того, ему даже и сейчас казалось унизительным для него представить, как он обратился бы к ним с добрыми словами…
Что это? Он когда-то понял, что не следует ненавидеть. Л, стало быть, не следует и презирать… И что это было сегодня? Испытание, посланное ему? И он не выдержал этого испытания? Или он должен был почувствовать эту бешеную радость победы над презираемыми, должен был через это пройти, чтобы узнать, понять… чтобы познать… Вот теперь ему, кажется, уже легче представить, как он говорит им, и звучит сильно его мягкий напевный голос — «Добрые люди…»
Мать, бесшумная как тень, возникла в полутемноте комнаты. Он различил смутную улыбку на ее бледном лице; и будто она улыбалась и не ему, а как-то так странно — «в себя». Она почувствовала, что он не спит.
— Андреас, ты почему не спишь? — спросила она громким шепотом.
— Я сейчас засну-у! — протянул он смешливо и певуче и рассмеялся.
Она покачала головой. Что-то ее тревожило, въедливо и болезненно, как тревожат обычно женщин стареющих какие-то мелочи в хозяйстве.
— Андреас, — начала она нерешительно, — а ты кран закрыл? Ты куда его направил?
Он не сразу сообразил, о чем она говорит, но тотчас понял, что речь идет об их бочонке с пивом. Погреб был общий для всех жильцов дома, разделенный на клетушки такие; в этих клетушках держали съестные припасы, которым надлежало быть на холоде.
— Куда направил? — нерешительно повторила мать.
— В потолок, — отвечал Андреас легким голосом.
Мать невольно засмеялась и склонила голову. Тонкий месяц оказался против окна
— Мама, иди ко мне, — позвал Андреас.
Она подошла и села на постели, рядом с ним.
— Петушок, — он потрогал кончиками пальцев пучочек волосков на маковке, и быстро сел на постели. — Мама, я ведь и не спускался в погреб сегодня. Пиво на кухне было в кувшине, там и теперь немного осталось…
Она снова тихонько засмеялась. Затем внезапно встала, пошла к себе и быстро вернулась с одеялом, которое держала за край обеими руками. Андреасу уже было тепло под одним одеялом, но он ничего не стал говорить матери. Она с тихой и упрямой озабоченностью укрыла его и еще немного постояла над ним все с какой-то нерешительностью. Он лежал, закрыв глаза, ему и вправду уже хотелось спать. Мать еще только выходила из его комнаты, а он уже заснул крепко…
У Елены была одна близкая приятельница по имени Елизавета, она работала прядильщицей в той же мастерской, что и Елена. Муж Елизаветы, в прошлом слуга в городском доме Гогенлоэ, долго болел перед смертью, они совсем обеднели, детей у них не было. После смерти мужа Елизавета сама о себе заботилась и содержала себя прядением. Она нанимала крохотную каморку под самой крышей в доме, где помещалась мастерская. Елизавета была старше Елены, но они охотно беседовали, ходили друг к дружке в гости, пили подогретое пиво и неспешно разговаривали о разных случаях и происшествиях в городе и в мастерской. Когда Андреас был помладше, Елена часто брала его с собой, отправляясь к своей приятельнице. Но однажды, ему уже было лет четырнадцать, и когда она сказала ему:
— Пойдем со мной, Андреас, к Елизавете.
Он отвечал ей таким милым и чуть скрытно шутливым тоном:
— Мама, пойдем со мной к Генриху!
Так мило давал он ей понять, что он уже совсем взрослый и живет своей жизнью, отдельной во многом от ее жизни.
Он стал просить ее, чтобы она ушла из мастерской. Сначала она отказывалась, говорила, что ей скучно будет целые дни сидеть дома. Напрасно Андреас убеждал ее, что так она сможет больше времени уделять домашним делам. Она говорила, что все равно успевает все сделать, и это было правдой. И только тогда она согласилась уйти из мастерской, когда он сказал, что о нем могут начать плохо говорить как это он, взрослый и зарабатывает хорошие деньги, а вот мать его трудится, словно какая-нибудь неимущая одинокая вдова…
Теперь в их жилище сделалось совсем чисто — ни пылинки, ни соринки; и в кушанье она всячески баловала и лакомила Андреаса; все выспрашивала, чего бы ему хотелось, и покупала самые свежие и вкусные припасы. В погожие вечера она шла с Елизаветой или одна за городские ворота и неспешно прогуливалась одна или с приятельницей; Говорили они мало, дышали свежим воздухом и глядели на зеленеющие деревья.
Так Андреас все взрослел, а мать менялась. Она располнела, но осталась маленькая. Только кругленькая стала. От нее приятно пахло сухостью и чистотой. Волосы сделались почти совсем седые и она закалывала на затылке косичку под платком-повязкой. Лицо у нее казалось круглым от чуть выступающих щек, и сделалось оно немного желтоватым. Зеленый оттенок — свет живой листвы — погас в ее глазах; глаза сделались серые и даже немного небольшие… Но оставалось в этих глазах что-то странное: какая-то медлительная странная замкнутость всего ее существа проглядывала в ее взгляде, будто это и не женщина смотрела обычная, а каменная статуя Богоматери, что сделал когда-то с Елены влюбленный в нее резчик…