Наложница фараона

Ланг Якоб

* * *

Как раз в это самое время Андреас твердо решил сменить башмачника. Но решил объявить об этом Гиршу Раббани, чтобы тот не обиделся, когда Андреас перестанет заказывать у него обувь. Андреас пришел в мастерскую Раббани в еврейском квартале, серьезный, но улыбчивый, с прелестными глазами. Андреас не помнил, как приходил сюда ребенком, молодые не живут воспоминаниями. Впервые Андреас ясно увидел, как темна, бедна и убога мастерская сапожника. И сам сапожник, уже начавший старчески горбиться, и с этим уродливым лицом, затененным накрученной на голову темной чалмой, высокий и хмурый, показался вдруг Андреасу таким тощим, несчастным и убогим, но странно — все равно виделся каким-то странно горделивым.

— О, мой

постоянный заказчик! — Гирш Раббани улыбнулся своим щелистым щербатым ртом.

— Боюсь, что уже нет, — Андреас хотел смягчить жестокость своего отказа этим милым, чуть насмешливым дружелюбием, которое всегда было ему свойственно.

Андреас почувствовал, что сапожник сделался вдруг сразу таким печальным и замкнутым. Свой этот легкий юношеский эгоизм и юношеское же самодовольство Андреас искренне пытался смягчить добротой.

— Я скоро женюсь, — сказал Андреас с доброй улыбкой. Он немного выждал, но сапожник ни о чем не спрашивал. — Теперь я, наверное, буду заказывать башмаки у Готлиба с Большой Замковой улицы, — сказал Андреас. — Конечно, он берет дороже, чем вы, но зато он знает разные новомодные фасоны… Простите меня… — Андреас вновь улыбнулся.

— Да, в твои годы только щеголять, — хмуро произнес Гирш Раббани.

— Пожалуйста, не обижайтесь на меня, — дружески попросил Андреас. — Я помню все, что вы для меня сделали, и я благодарен вам. Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь…

— Мне помощи не надо, — Гирш Раббани покосился на темную занавеску, за которой уже было жилое помещение.

— Прошу вас, не обижайтесь, — повторил Андреас.

— Да я не обижаюсь на тебя.

— Ну вот! Почему же вы тогда такой мрачный? — Андреас подошел поближе и улыбнулся совсем дружески.

— Потому что приближается, — хмуро произнес Гирш Раббани.

Андреас не понял этих слов, но не хотелось спрашивать, не хотелось погружаться в чужое чудачество после того, как он вынырнул из своего. Андреас мягко простился и ушел, полагая свой долг исполненным.

Другое занимало Андреаса. Он уже присмотрел одно помещение небольшое, для устройства своей мастерской, и можно было взять это помещение в аренду, отец невесты обещал помочь деньгами и Андреас радовался этому, хотя соглашался взять лишь очень небольшую сумму, и женился все же не ради денег, а по любви. На деньги, одолженные у будущего тестя, Андреас намеревался купить необходимые инструменты и нанять для начала одного хорошего подмастерья. Но оставалось еще то, что Андреас должен был сказать Михаэлю, что больше не будет работать в его мастерской. Андреас и прежде думал о том, чтобы уйти из мастерской в еврейском квартале; ведь не всякий заказчик из христианского города пойдет в еврейский квартал. Но как раз об этом Андреас Михаэлю не говорил, не хотел обижать его; говорил только, что хотел бы работать самостоятельно. А тут еще и эти слова настоятеля, что, мол, человек; работающий в еврейском квартале, способен и на осквернение храма… Но Михаэль ничего не понимал, только ворчал, что вот, желание Андреаса иметь свою мастерскую — пустое мальчишеское фанфаронство; работают ведь у Михаэля Маркус и Бэр, а они постарше Андреаса и давно женаты; и Андреасу еще рано обзаводится собственной мастерской. Михаэль и вправду так думал, а кроме того, жаль ему было терять такого искусного мастера, ведь после смерти Зевула Андреас остался единственным гранильщиком у Михаэля, и другие ювелиры признавали Андреаса лучшим гранильщиком, и лучшим не только в этом городе.

Но в конце концов Андреас все искренне объяснил Михаэлю с глазу на глаз, ничего не утаил, даже самое щекотливое вдруг легко сказалось. И Михаэль понял и отпустил Андреаса. Андреас устроил прощальное угощение в его мастерской, пили вино, пели много песен, Андреас ласково и дружески простился со всеми и сказал, что, конечно, они будут видеться. Все согласились и пожелали ему счастья.

Вскоре после этой прощальной пирушки вдруг явился в жилище Андреаса и Елены стражник из суда и позвал Андреаса к отцу. Андреас не стал отказываться —

пошел. Конечно, все было просто: отец прослышал, что его единственный сын уже собирается жениться; вдруг удивился, что у него такой уже взрослый сын, и захотел наконец-то повидаться с ним. Они поговорили в комнате за судебной залой. Отец очень постарел в сравнении с тем, каким видел его Андреас в детстве, но был бодрым и веселым. Он хвалил Андреаса и даже восхищался им. Андреас говорил с отцом дружески и легко, это не затрудняло юношу, получалось как-то само собой. Отец пригласил Андреаса к себе домой не обед, сказал, что хочет ему сказать кое-что важное. Андреас согласился прийти, не хотел обидеть отца. Ни о госпоже Амине, ни о ее дочери Андреас даже и не подумал. Теперь они казались ему чем-то совсем ненужным в его жизни.

* * *

Мать знала, конечно; Андреас ей сказал, что отец пригласил его на обед. В тот день какое-то странное настроение постепенно овладевало ею. Она вдруг сделалась непоседливой, суетливой; быстро ходила из кухни то в свою комнату, то в комнату сына, мелкими движениями оправляла покрывало, скатерть, переставляла посуду… И словно бы этой полуосознанной непоседливостью она пыталась преодолеть внезапно ощутившуюся ею странную скованность всего ее существа… Было ощущение, что нет, не надо, чтобы Андреас шел к отцу; и в то же самое время волной накатывало убеждение, что надо, надо, надо!.. Все было так непонятно, недоступно пониманию…

И у Андреаса в тот день были такие же ощущения; то ли от матери передалось, то ли сам по себе ощущал такое — не надо, не надо, и в то же самое время: надо, надо, надо!.. И все твое существо, будто сковано; ты говоришь, двигаешься, думаешь и чувствуешь, а весь в этой скованности… И невозможно принимать никакие решения… И это — в твоей скованности — назойливое — не надо, не надо… и надо, надо, надо!.. И неясно, откуда это, кто управляет всем этим… Нет, впрочем, есть чувство, будто совсем никто… И от этого — легкое ощущение жути, будто в какую-то черную безбрежную темноту тебя кидает… или ты сам кидаешься?.. Или невозможно не кинуться?..

Андреас решил, что если еще останется дома, с ним сделается совершенное безумие. Он оделся, накинул теплый меховой плащ, велел матери прилечь отдохнуть и вышел из дома.

На улице хлопьями валил густой влажный снег. Пожалуй, к отцу еще рано было идти. Одолевая эту все длящуюся свою странную непоседливость, Андреас побродил по улицам, продрог, вошел в один трактир и выпил полстакана водки. Потом еще побродил по улицам, новогодние праздники еще не кончились, но было пусто на улицах, почти не было прохожих, никому не хотелось выходить под этот мокрый снегопад, в эту промозглость. И в трактире почти никого не было. Андреас еще продрог, промок, но, кажется, успокоился, и решил уже идти к отцу.

Старый дом с башенкой словно бы осел и уменьшился. Как давно Андреас не проходил мимо этого дома, а ведь он здесь родился…

Отец, должно быть, поджидал его, сразу вышел в прихожую и обнял сына…

— Да ты промок! Идем, погреешься у печи в столовой…

Андреас отдал плащ и шапку служанке.

— Высуши хорошенько, — приказал ей Элиас Франк.

— Послушай, — заговорил Андреас, ощущая свои дружески-доверительные и чуть возбужденные интонации, — Ведь этот молоток дверной и этот твой халат, они ведь те самые, что я видел тогда, в детстве, помнишь… И эти, для глаз, твои стеклышки в серебряной оправе…

Элиас засмеялся радостно и приложил стеклышки к глазам.

— Вот! Глаза тотчас делаются такие огромные! — Андреас тоже засмеялся. — Я в трактир заходил, — добавил он, все еще смеясь, — выпил водки натощак. Видишь, какой теперь!.. Ты не обращай внимания на все это, только накорми меня!

— Сейчас, сейчас накормлю! — Элиас улыбался и ласково похлопывал сына по плечу.

— Что мы, одни будем обедать? — спросил Андреас, когда они вошли в столовую, где уже был накрыт стол.

— Да, одни, женщины мои что-то прихворнули от этой погоды и будут обедать у себя.