Намбандзин

Чернобровкин Александр Васильевич

Ода Набуюки долго ждал, что старший брат нападет первым. Поняв, что этого не будет, послал своих воинов в атаку. Сначала двинулась, поднимая коричневатую пыль, тяжелая конница, быстро перейдя в галоп. Гулкий перестук тысяч копыт — главная музыка нынешних войн. Когда скачешь ты, она заряжает энергией, уверенностью в победе и заглушает страх. Когда скачут на тебя… в общем, привыкнуть невозможно, каждый раз одинаково страшно.

Мои подчиненные незаметно косят глаза на меня, на даймё. Никто не хочет показать, что очко играет, и погибнуть тоже нет желания. Спокойствие командиров не то, чтобы избавляет от мандража, но уж точно пресекает желание удрать. По себе знаю, что в таких случаях страх быть потом наказанным своими превышает страх быть сейчас убитым чужими. У своих больше желания и, что важнее, возможностей казнить труса.

— Взять пики! Вставить фитили! — командую я.

Като Данзё и остальные сотники репетуют

мой приказ. Мое звание — касиру (командир отряда с одинаковым оружием, капитан), а у них — ко-касиру (лейтенант).

Когда конница приближается метров на пятьдесят и мне становятся различимы белые лошадиные зубы, отдаю следующий приказ:

— Огонь!

Нестройный залп сливается с дубляжем ко-касиру.

Густое облако черного дыма частично скрывает от меня врагов, но я вижу, как лошади словно бы натыкаются на невидимую стену. Какая-то встает на дыбы, какая-то наоборот наклоняет голову, будто собирается пасть на передние колени. Может быть, это раненые. Плотная масса коней и людей все-таки продолжает смещаться вперед в силу инерции. Ко-касиру четко отдают приказы, асигару-тэппо не менее четко караколируют. Им помогают лучники, быстро и прицельно стреляя в самую гущу врагов. Второй залп, третий, четвертый, пятый. Облако дыма становится таким большим и густым, что ни черта не видно. Зато не слышно и топота копыт, только надрывные крики раненых людей и истеричное ржание раненых лошадей.

— Стоп! — командую я.

Асигару-тэппо заряжают аркебузы и замирают в ожидании приказов, не забывая поглядывать на меня и даймё.

Я тоже поворачиваю голову и вижу, что Одна Нобунага стоит, схватив сложенный веер посередине. Рот приоткрыт и на лице выражение, как у ребенка, который впервые увидел что-то диковинное. Стрельбой из огнестрельного оружия его не удивишь. Разве что результатом ее. С вершины холма обзор лучше, и, так понимаю, даймё видит, что поработали мы на славу.

Дым рассеивается малость. Поле перед нами завалено убитыми и ранеными людьми и лошадьми. Кое-где они лежат в несколько слоев, и эти кучи шевелятся и издают словно бы один протяжный звук, похожий на надрывное скуление. Уцелевшие враги скачут в обратную сторону быстрее, чем неслись в атаку.

Я показываю даймё на нашу конницу на флангах и жестом предлагаю послать ее в атаку. Ода Нобунага кивает, отдает приказ. У нынешних японцев очень хорошо разработана система сигнализации флагами.

Теперь уже наша конница начинает исполнять копытами боевой марш, нагоняя страх на врага. Впрочем, удирающие самураи и так нагнали его в достатке. Вражеские асигару начали разворачиваться и улепётывать вслед за своей конницей. Их быстро догнали и изрубили наши кавалеристы. Сражение началось — и вскоре закончилось. Его исход решили пять сотен бывших крестьян, вооруженных аркебузами. Пять их залпов стали одними из первых аккордов похоронного марша по эпохе самураев.

20

Только решишь, что жизнь наладилась, что всё у тебя тип-топ по меркам той задницы, в какую попал, как сваливается нежданчик. Ода Нобунага заболел, причем серьезно. Уже шесть дней не появляется из своей комнаты на третьем ярусе тэнсю. Говорят, проблемы с животом. Я в шутку предположил, что это наказание за то, что отпустил заклятых врагов. Во время сражения мы пленили Оду Нобуюки и двух его самых влиятельных вассалов — Сибату Кацуиэ и Хаяси Хидэсаду, а третий — Хаяси Мимасаки — получил две пули в грудь и помер. Троицу пленников тоже ждала смерть. Видимо, Одна Нобунага собирался казнить их как-нибудь очень изощренно, чтобы, наверное, удивить других самураев, тех еще садистов. Не успел. Опять вмешалась его мать Дота Годзэн, которая, узнав о поражении младшего сына, принеслась в паланкине из замка Суэмори, где жила у Нобуюки, своего любимца. Подозреваю, что она была одним из организаторов похода на своего старшего сына. Ода Нобунага не смог отказать матери, хотя прекрасно понимал, что она враг. С ней, как были и с отцом, у него сложные отношения. В итоге все три пленника поклялись, что впредь ничего не предпримут против своего даймё, будут верными вассалами, после чего их отпустили с богом, не знаю точно, с каким из японских.

Моя шутка оказалась недалекой от истины, потому что пошли слухи, что даймё отравили. К нему никого не пускают, поэтому не могу сказать, насколько тяжело болен. Я передал через свою жену, а та через его жену, что знаю хорошее средство от ядов — первач с перцем, могу вылечить. Мне сообщили, что пока в моих лекарствах не нуждаются. На всякий случай я все-таки поставил в теплом месте большой, литров на двадцать, глиняный кувшин с брагой из риса с добавлением сладких мандаринов, которые как раз собирали крестьяне в деревнях по соседству и часть приносили в замок. В качестве дрожжей использовал натто (сохранившиеся бобы). Вареные

соевые бобы кладут в ошпаренную кипятком рисовую солому и ждут дня два-три, когда забродят. В результате получается «сопливая» масса с неприятным, как по мне, запахом и довольно интересным — сладко-соленым с горчинкой — вкусом. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы попробовать эту вонь и оценить ее вкус. Считается едой бедняков, но и даймё иногда потребляет их на завтрак. Если выгнанный из этой браги самогон не пригодится, как лекарство, то пойдет на поминки даймё.

Пока ситуация не ясна, прикидываю, что делать дальше. Возвращаться в горную деревню не хочу. Есть мысль отбить бывшую деревню моей жены. Я намекнул аркебузирам, что в случае смерти Оды Нобунаги покину провинцию Овари, что наверняка смогу устроиться со всем отрядом к другому даймё. Мы показали себя в деле, так что можем рассчитывать на хорошее содержание. В Киеси оставаться стремно, потому что, уверен, Ода Набуюки не простит мне свое недавнее поражение. Он знает, кто за несколько минут выкосил лучших его воинов. Среди самураев, которые не входили в ближний круг даймё, и асигару было заметно брожение. Слишком сильно их жизнь зависела от одного человека. Если мне было, куда свалить и на что жить, то им придется нелегко, если не договорятся с новым даймё. Я намекнул асигару-тэппо и асигару-яри (пикинерам), что последовавшие за мной будут обеспечены не хуже, чем под властью Оды Нобунаги. Большая часть тех и других намекнула в ответ, что готовы последовать за мной. С таким большим отрядом можно захватить замок и стать независимым правителем. Опыта участия в междоусобицах у меня через край, есть союзники-синоби, так что не пропадем.

К тому времени, когда заделанная мною брага перестала шуметь, и надо было мастерить самогонный аппарат и перегонять ее, Оде Нобунаге, по слухам, стало хуже. Его ближнее окружение ходило смурным. Я приказал жене упаковать наше барахлишко, приготовиться в любой момент умотать отсюда.

На следующий день, когда я колдовал у очага во дворе, над которым висел бронзовый котел литров на десять, явно китайский и прибывший на острова лет сто назад, приехал Ода Набуюга с большой свитой. Все в черном, из-за чего напоминали стаю воронов. Слетелись к умирающему, чтобы дождаться смерти и склевать добычу. Младший брат дайме надменно и с кривой ухмылочкой посмотрел на меня, после чего с двумя самураями зашел в тэнсю, а остальные расположились группой во дворе рядом с воротами. Судя по обмену фразами с охраной крепости, многие имели здесь знакомых, но пока что мы враги.

Впрочем, мне они все были по барабану. Понимал, что сегодня у меня не будет неприятностей. Ода Набуюки подождет, когда умрет старший брат, после чего неспешно и без лишних проблем разделается с неугодными и насолившими ему. Меня больше напрягал самогонный аппарат. Самодельная деревянная крышка была по краю, в местах соприкосновения с кромкой котла, обмазана глиной со смолой, чтобы драгоценные пары улетали только по замысловатому змеевику из бамбуковых палок и кожаных соединений, расположенных в деревянном корыте с холодной водой и придавленных камнями. Я объяснил местным умельцам, что надо изготовить, и они сделали из того, что было под рукой, и как сумели, поэтому то тут, то там надо было подмазывать. Несмотря на несовершенство аппарата, из крайней трубки помалу капало в глиняный кувшин. Я отлил из него малость первака, плеснул на низенький деревянный столик для еды, стоявший в тени, поджег. Появилось еле заметное голубоватое пламя и воздух наполнился сладковатым ароматом алкоголя. Я поводил по лужице, размазывая самогон, указательным пальцем. Пламя побежало вслед за ним. Стоявшие рядом воины гарнизона, позабыв о гостях, с удивлением наблюдали, как горит вода. Они и раньше считали меня оммёдзи (колдуном). Теперь, наверное, сделали вывод, что я круче японских коллег, потому что ни один из них не умел поджигать воду.

В тэнсю вдруг раздались крики. Кого-то там били и очень больно. Все воины гарнизона приготовили к бою, а гости у ворот напряглись. Оружие у них отобрали в масугате — «предбаннике» между главными воротами и боковыми.

Шумели не долго. Из тэнсю вышел Ода Нобунага, живой и абсолютно здоровый, одетый в доспехи и с катаной в руке.

— Убейте всех! — рявкнул он, показав оружием на свиту своего младшего брата.

Расправа тоже была скорой.

К трупам во дворе добавили еще три, вытащенные из тэнсю — Оды Набуюги и двух его холуев. Вопреки традиции им не стали отрезать головы, но и рукоположения, отпевания и проповеди не было. Сейчас у японцев принято по буддийскому ритуалу производить покойника в монахи, давать новое имя, после чего совершать остальные обряды и потом сжигать на костре. Убитых в замке просто оттащили, привязав веревкой к седлам их же лошадей на пустырь неподалеку, где сложили большой костер, на котором сожгли трупы без всяких церемоний. То есть процедура из разряда «собаке собачьи похороны».