Наполеон

Герберт Алан Патрик

Я ничего не могу без тебя. Я едва представляю себе, как существовал, не зная тебя. Ах! Жозефина, если бы ты знала, как тяжело у меня на сердце, неужели ты могла бы оставаться в Париже и с двадцать шестого по шестнадцатое не найти времени, чтобы отправиться в путь? Неужели ты послушалась болтовни коварных подруг, удерживающих тебя вдали от меня? Я готов подозревать всех. Я затаил зло на каждого, кто находится возле тебя. Я подсчитал, что если бы ты отправилась двадцать шестого, то к пятнадцатому уже была бы в Милане.

Жозефина, если ты любишь меня, если считаешь, что путешествие может подорвать твоё здоровье, то побереги себя. Я не отважусь уговаривать тебя ехать в такую даль по такой жаре; если только ты в состоянии выдержать дорогу, то поезжай не торопясь, пиши мне с каждой станции, и пусть твои письма опережают тебя.

Все мои мысли сосредоточены на твоём алькове, на твоей постели, на твоём сердце. Твоя болезнь — вот что занимает меня день и ночь, лишает сна и аппетита, убивает стремление к дружбе, к славе, любовь к своей стране. Есть только ты, а остальной мир для меня не существует — он мог бы совсем исчезнуть. Я дорожу славой только потому,

что ты дорожишь ею; дорожу победой, поскольку она доставляет тебе удовольствие; не будь этого, я всё бы бросил ради возможности припасть к твоим ногам.

Иногда я говорю себе: тревога напрасна, её уже вылечили, она уже в пути, она уже в Лионе... Пустые фантазии! Ты лежишь в постели страдающая, ещё более прекрасная, ещё более чарующая, ещё более обожаемая; ты бледна, твои глаза печальны; но тебя вылечат, а если в следующий раз кому-то из нас доведётся заболеть, пусть это буду я! Более грубый, более мужественный, я легче перенесу болезнь. Судьба жестока: она причиняет страдания тебе, а бьёт меня.

Одна мысль иногда утешает меня: судьба может заставить тебя заболеть, но не сможет заставить меня пережить тебя.

В своём письме, моя прекрасная подруга, не забудь сообщить, что не сомневаешься в моей любви. Я люблю тебя так сильно, как только можно себе представить; каждое мгновение я посвящаю тебе; не проходит и часа без мысли о тебе; мне и в голову не приходит думать о других женщинах; все они, на мой взгляд, лишены грации, красоты, остроумия; ты именно такая, какой я тебя вижу, и ты нравишься мне такой, какая есть; ты отнимаешь все силы моей души, полностью забираешь меня; в моём сердце нет от тебя тайн, а в голове нет других мыслей, как только о тебе; моё тело, мой разум, мои объятия целиком принадлежат тебе; моя душа переселилась в твоё тело, и именно поэтому день, когда ты перестанешь жить, станет днём и моей смерти; Природа и земля кажутся мне прекрасными лишь потому, что на свете существуешь ты. Если ты ни в чём не уверена, если твоя душа не убеждена, не прониклась всем этим, ты огорчишь меня. Это будет означать только одно: ты меня не любишь. Между людьми, которые любят друг друга, существует магнетическая связь. Ты хорошо знаешь, что я никогда бы не мог смириться с мыслью о том, что у тебя есть любовник; стоило бы мне узнать об этом, и я в ту же минуту вырвал бы у него сердце; а затем, если бы я мог поднять руку на твою священную особу... Нет, я никогда не отважился бы на такое; если бы меня обманула сама добродетель, я просто ушёл бы из жизни. Но я уверен в твоей любви и горжусь ею. Несчастья — это испытания, которые лишь увеличивают силу нашей взаимной страсти. Обожаемое дитя, которое в один прекрасный день предстанет перед глазами своей матери, будет иметь право несколько лет провести в твоих объятиях. Какой я несчастный! Мне хватило бы и одного дня. Тысячу раз целую твои глаза, твои губы, твой язык, твою... Обожаемая женщина, в чём заключается твоя власть надо мной? Я сам болею вместе с тобой. Меня трясёт как в лихорадке. Не задерживай Ле Семпля более шести часов, позволь ему уехать немедленно, чтобы он мог побыстрее доставить мне письмо от моей повелительницы.

Ты помнишь тот сон, в котором я снял с тебя туфли, шелка и заставил полностью войти в мою душу? Почему Природа не сделала его явью? Ей ещё многое предстоит сделать.

Б.».

Глава 21

За окошком почтовой кареты, что неслась по пыльной, нескончаемо длинной дороге из Вероны в Милан, мелькали стройные тополя. Солнце клонилось к закату, а он выехал на рассвете. По его подсчётам, было тринадцатое июля, или двадцать пятое мессидора. С двадцать второго мессидора Жозефина находилась в Милане. По горло, до сумасшествия заваленный делами, он не смог её встретить и до сих пор не смог до неё добраться.

Она выехала из Парижа — наконец-то! — двадцать шестого июня, то есть восьмого мессидора (возможно, в дороге она получила его письмо, написанное в тот день; письмо, полное горького сарказма, в котором он упрекал жену за то, что в течение месяца получил от своей «прекрасной подруги» всего две записки, по три строчки в каждой). Пока она не торопясь передвигалась от станции к станции, он завоевал Тоскану, захватил Ливорно, где с удовольствием конфисковал товары британских купцов на сумму в несколько миллионов ливров — точной цифры он и сам не знал (до армейской кассы и французского казначейства вся она не добралась: у Саличетти и других комиссаров, этих вороватых мошенников, был зверский аппетит!) Затем ему пришлось съездить во Флоренцию, где великий герцог униженно склонился перед ним, и в папский город Болонью, недавно преобразованный в республику и представлявший теперь значительную угрозу для напуганного Папы, который уже подписал согласие выплатить двадцать один миллион и отдать сотню отобранных комиссарами Республики картин или статуй и пятьсот редких манускриптов. (Но он не лишит Папу престола, как настаивали эти идиоты-атеисты из Директории, а расчётливо сохранит его духовный сан. В один прекрасный день он придёт к согласию с этой высшей властью в той сфере, в которой сила оружия не имеет никакого влияния; во всяком случае, ныне и впредь каждый католик будет невольно симпатизировать ему, как бы ни ненавидел безбожную Французскую Республику). Затем он отправился в Ровербеллу, в штаб своей армии, расположенный между реками Минчо и Адидже. На правом фланге начиналась осада Мантуи — доставка осадной артиллерии из завоёванных крепостей продвигалась слишком медленно, — а на левом фланге войска занимали позиции для оказания сопротивления австрийцам, собиравшимся лавиной обрушиться на них из Тироля. Затем он должен был поехать в Верону, в Порто-Леньяго (он уже был там в день приезда Жозефины в Милан) и обратно в Верону для приведения в порядок этих двух крепостей, для завершения других военных и политических дел и для того, чтобы поиграть в кошки-мышки

с вяло негодовавшими венецианцами. (В худшем случае — если Директория не поддержит его — он сможет выкупить свои итальянские владения у австрийцев, отдав им Венецию — Венецианская республика не могла защитить себя, а Австрия — если он захватит у Папы Анкону и сумеет сохранить её для Франции — тоже ничего не могла с ней поделать!) Короче говоря, до сегодняшнего дня ему было некогда съездить к Жозефине.

Его мысли неслись к ней, обгоняя скакавших галопом лошадей. Как она выглядит теперь? В конце концов, они так мало виделись; их короткие встречи были заполнены такими бурными объятиями, а последовавшие после свадьбы два дня — такими суматошными хлопотами, что серьёзно поговорить до его отъезда в Италию им так и не удалось.

Все эти четыре месяца разлуки образ Жозефины не покидал его, но это был скорее идеальный образ, портрет, созданный им самим, нежели реальный характер. Её личность оставалась для Бонапарта загадкой. Она писала ему так нерегулярно, так отрывочно и поверхностно — жаловалась на здоровье или сообщала какие-нибудь милые банальности, ничем не напоминавшие о вулканических взрывах её чувств. Он помнил немного ленивую, томную улыбку, грациозные движения, чарующую музыку её голоса, не мог забыть, как нежно она ласкала его, с каким сладострастием уступала — особенно до женитьбы — его любовным атакам. Подлинная натура Жозефины оставалась скрытой и, как ни странно, ещё более далёкой от него, чем в тот первый вечер, когда он яростно овладел ею, а уж потом обнаружил в этой женщине родственную душу...

Странно, что Жозефине было суждено войти в его жизнь именно тогда, когда перед ним открылись двери судьбы, когда он вступил на залитую ярким светом арену, на которой добился таких замечательных успехов. Странно, что она так завладела им, получила над ним такую власть, будучи всего лишь воспоминанием, мечтой, которой он изливал душу, из-за которой терзался болью ревности, переживал муки любви, заставлявшие его то воспарять к небесам, то погружаться в бездну отчаяния. Он писал Жозефине, что она представлялась ему жестоким чудовищем, — и он не сумел бы объяснить почему. Как могло получиться, что в то время как Бонапарту почти без боя сдавалось всё остальное, он не мог окончательно завоевать собственную жену? Как бы то ни было, несмотря на напряжённую, кипучую деятельность вся внутренняя жизнь Бонапарта, хотел он этого или нет, была сосредоточена на ней, на ней одной, которая, похоже, оставалась совершенно равнодушной к его победам и его славе. Она одна имела для него значение. Таинственная ирония судьбы! Кажется, все его достижения не будут иметь для неё никакого смысла, если он не сумеет завладеть её душой, сделать её подвластной себе, но держать не в страхе, а в добровольном преклонении перед его гением, если он не исторгнет из неё ту же безумную страсть, какую испытывает сам, пока их души не сольются в вечном единстве на сцене этого театра теней, полного блеска и нищеты, полного предсмертных судорог и победных воплей.

Пока экипаж мчался вперёд, унося его к Жозефине, Бонапарт размышлял над этой тайной. Он властвовал над миром мужчин, среди которого сражался как герой, как полубог, молниеносно уничтожая препятствия исключительно силой воли, но мир женщин был ему незнаком, был тайной, всей глубины которой он не понимал, и это наполняло его сомнениями, заставляло ошибаться. По роковому стечению обстоятельств именно в Жозефине, а не в ком-нибудь другом воплощался его идеал женственности. Большинство женщин, встречавшихся на его пути, он не ставил ни в грош; в последнее время он мог обладать любой из них, и им это было бы приятно — как кошкам, которых гладят. (О, эти бесстыдные, испорченные до глубины души миланские распутницы! Именно в эти дни Мюрат страдал от болезни, подцепленной им у похожей на статуэтку Дианы синьоры Руга, и яростно ругался, обещая ославить её на всю Италию. Другие офицеры жаловались на маркизу Висконти). Он мог выбирать себе женщин, сходивших по нему с ума — как здесь, так и во Франции. Но он не хотел их. Он жаждал видеть только Жозефину... хотел со страстью, не допускавшей того, что она будет жить ради чего-нибудь ещё кроме него. Было много женщин более красивых, чем Жозефина (у неё были плохие зубы), более молодых, более умных и готовых страстно, самозабвенно любить его. Но они казались ему лишь тенями, лишёнными плоти и крови. По-настоящему он любил только эту женщину, чьим телом по праву обладал, но чья душа ускользала от него, свободная, как мотылёк.

Он решительно отогнал от себя эти мысли, оставил это вошедшее в привычку самокопание. Он всегда любил обдумывать свои поступки, всегда искал в себе и других оборотную сторону каждого поступка. Но у него накопилось слишком много дел; куда полезнее было продолжать работать над ними. Он выдвинул ящик, аккуратно встроенный в стенку кареты, и вынул оттуда пачку бумаг. Это были сообщения, полученные от многочисленных шпионов, которые действовали как здесь, так и в Австрии (и самую большую помощь оказывали ему тайные масонские ложи, послушные слову Мастера; это была одна из причин, заставлявшая его терпеть выходки Массена; тот с давних пор занимал высокое место в их иерархии). Ландрие, ставший во время пребывания в Милане начальником секретной службы, прислал ему эти бумаги, когда Бонапарт на рассвете выезжал из Вероны. Во время поездки главнокомандующий занимался более срочными делами, и до этих документов у него просто не доходили руки. Теперь, разложив их перед собой, он выбрал доклады своих агентов в Вене и Тироле, в число которых входили и офицеры австрийского генерального штаба. Он прочитал бумаги быстро, но внимательно. Полностью подтверждалось, что новым командующим австрийской армией назначен фельдмаршал Вурмзер — старый, но хороший вояка, ветеран войн с прусским королём Фридрихом Великим. Всю предыдущую неделю Вурмзер провёл в Инсбруке. Для предстоящей кампании у австрийцев набиралось более пятидесяти тысяч солдат. Один из шпионов, штабной офицер (кого только нельзя было купить?), писал, что Вурмзер скорее всего двинется в Италию по обоим берегам озера Гарда, но что окончательного решения пока ещё нет.