Напоминание
Шрифт:
На террасу вносят помидоры — полторы корзинки — и выкладывают на стол, как дар небесный.
— Не меньше двенадцати килограммов! — говорит Левушка, безошибочно, как все блокадники, определяя вес любой еды.
— Делите, Нина. Нет, никаких пополам. Вас четверо, нас двое.
— Но, Алексей Платонович, — возражает Агнесса Львовна. — у вас дочь, у нее семья.
— У моей дочери прекрасный сад. Она могла бы догадаться поделиться с нами, но не догадывается, бедняжка.
— Ну, не совсем так. Помнишь, Аня как-то принесла…
— Простите, профессор!
У нижней ступеньки на
— Ох, знаю я это «простите», — говорит Варвара Васильевна — и как в воду глядит.
Алексей Платонович обратно не поднимается, он быстро говорит:
— Я должен покинуть вас, к сожалению. Не взыщите, приходите к нам.
— Ты надолго?
— Не знаю. Там, кажется, натворили дел. Не жди меня, ложись. Левушка, вы приходите непременно…
дней через пять. До свидания, общий поклон! — Движение руки, как у испанского гранда, и — след простыл.
— Такое часто бывает?
— Такое — очень редко, Агнесса Львовна. Сегодня ему все-таки дали посидеть с нами. За ним приходят и вечером, и ночью. Часто из госпиталей приезжают. Хотя он должен только консультировать там в определенные дни.
— Так нельзя, — говорит Константин Семенович. — Это уже чересчур.
— Но что делать? Когда я сказала, что так нельзя, он ответил: «Нет, иначе нельзя». Недавно для него достали гюрзу, нужную ему для опытов. Он столько лет о ней мечтал — и, представьте, отказался. До такой степени он перегружен. Вы посмотрели бы, какое страдальческое у него было лицо. Как нежно он гладил эту ядовитую змею и утешал ее: «Ничего, голубушка, если будем живы, мы после войны непременно встретимся!»
Мало было у Алексея Платоновича дел — так нет, Нина еще добавила.
Он не раз с огорчением говорил о неправильном наложении гипсовых повязок при огнестрельных переломах, о множестве калек, которые могли калеками не быть. О множестве окаменело-неподвижных суставов, которые могли быть нормально подвижными.
Разве можно пропустить это мимо ушей? Ведь каждый день на фронтах раненые, каждый день там, в госпиталях, накладываются тысячи повязок — и сотни не так, как надо! Какое же право имеет человек не попробовать это изменить, если у него есть хоть малейшая возможность?
Нина написала заявку на фильм о необходимости правильного лечения огнестрельных переломов, кратко изложила содержание будущего сценария и отнесла свою заявку на студию научных фильмов.
За эту тему, что называется, ухватились. Буквально тут же, как в сказке, заключили с Ниной договор. Сказали, что в ближайшие дни выяснят лучшую кандидатуру научного консультанта сценария и фильма, который надо снять как можно скорей.
Автору будущего сценария было известно, что обычно консультантом приглашают видного специалиста в данной области.
И она, как подарку судьбы, обрадовалась сообщению, что рекомендован в консультанты не специалист-ортопед, а занимающийся общей разносторонней хирургией профессор Коржин.
К этому сообщению начальник сценарного отдела добавил:
— Но меня предупредили, что он очень занят и может не согласиться. Нина Константиновна, вы носите ту же фамилию, — быть
Ей не пришлось уговаривать. Он консультировал с горячим желанием. На все понадобилось три встречи. Но каждая отбирала у него часа полтора, а то и два. Зато как все было ясно и видно! Он вытягивал свою руку или просил Нину вытянуть свою.
— Если с переломом локтевого сустава ее так загипсовать на месяц, после снятия гипса рука останется неподвижной палкой. Если остро согнуть локоть и загипсовать, как часто это делают, — он не разогнется, пальцы омертвеют, ибо зажаты были сосуды и нарушено кровообращение. Но если не вытянуть палкой и не слишком согнуть локоть, а вот так, наиболее удобно, ненапряженно, — вы ощущаете разницу?
— Еще бы!
— Это правильная иммобилизация.
Уже было понятно: именно в таком положении надо накладывать гипсовую повязку. Но Алексей Платонович еще рисовал своим двухцветным красным и синим карандашом правильное положение каждого сустава, который в фильме будет показан, и неправильное положение рисовал.
У Нины долго хранились листочки с ясными рисунками Коржина. Но потом их украл какой-то ее родственник, молодой ортопед. Признался, что украл, а вернуть так и не вернул.
Сценарий приняли без поправок. Ни своим глазам, ни ушам Нина не могла поверить — без единой поправки!
Она получила свой гонорар, а научный консультант получил свой. По этому приятному случаю даже выпили по рюмочке вина на террасе Коржиных и закусили колбасой и сыром из получаемого уже профессорского литерного пайка.
Но… намеченный к незамедлительной постановке фильм, всего-то в двух частях, так долго пребывал в так называемом подготовительном периоде, что не успели его снять до конца войны. И живет еще много калек из тех, что могли калеками не быть.
Глава четвертая
1
От Сани не было писем почти четыре месяца. И вот первый, давно посланный, смятый треугольничек — бумажка в косую линейку:
«…Теперь мой адрес часто меняется. Но от Ленинграда я вблизи. Все время в прекрасных местах, на свежем воздухе, жив и здоров. Немцев удалось потеснить».
И снова долгие перерывы — и вдруг счастливые недели ежедневных писем. За войну накопились сотни треугольничков, конвертов и открыток.
Вот некоторые строки из них, где, как говорит Мина, нет ничего личного:
«…Если долго не получаете моих писем — не беспокойтесь. Не всегда есть возможность аккуратно писать.
Живу благополучно. Здоров. Самая непосильная тяжесть — сознание гитлеровски зверств, но эту тяжесть несете и вы».
«…Мы пробивались с боем из окружения. Мой друг, тот, что вручал тебе документы на выезд в Ташкент, пал смертью храбрых. С одним взводом он так потеснил немцев, что они свой обоз бросили. Теперь живем как у Христа за пазухой. Агнесса Львовна пишет: война — как страшный сон. Не надо обижать сны».