Напоминание
Шрифт:
— Почему вы так туманно и поздно о новом приступе сообщили? — спросила Варвара Васильевна.
— Потому что как только на «скорой» привезли в больницу оперировать, сказал Саня, — приступ кончился.
— Не «как только», — поправила Нина. — Нас привезли. Саню выставили вон, сказали — нечего ему здесь сидеть и волноваться: вырезать аппендикс пустяковое дело. Потом долго записывали разные сведения. Потом долго и больно мяла мне живот молоденькая красотка, накрашенная уж чересчур густо… Я спросила ее, кто будет оперировать. И когда
И попросила отпустить домой. Она закричала, что нельзя, что у меня, возможно, перитонит начинается. Тогда я сказала: «Хочу, чтобы меня оперировал Коржин». Она посмотрела на меня, как на последнюю дуру: «Во-первых, профессор Коржин работает не в Ленинграде. Он живет и работает в Минске. Во-вторых, он не оперирует аппендициты, а делает сложнейшие операции. Вам ясно, что с вами он возиться не будет?» Пришлось ответить: «Будет». И пришлось добавить: «Он отец моего мужа». Ух, как она заволновалась и как быстро дала команду одеть меня и отвезти домой в карете «скорой помощи». Вот тут-то у меня приступ кончился, и с тех пор ни разу не болело.
— Вид у вас, детка моя, неважный. Мы все в Ташкенте не производили впечатления цветуще здоровых, но сейчас вы совсем прозрачная.
Нина не могла объяснить Варваре Васильевне, что способствовало этой прозрачности. Какое адское было у нее время, пока Саня каждую ночь перед сном выпивал большой тонкий стакан водки и ничем не закусывал.
И самым страшным ей казалось то, что он ничуть не пьянел. Значит, одного стакана ему мало, он начнет добавлять — и сопьется.
А он прекратил — в тот день, когда у нее был острый, ох какой мучительный этот третий приступ и ее возили в больницу и обратно. Поэтому она считала этот приступ просто на редкость счастливым.
А если учесть, что две бутылки водки стояли в шкафу и Саня выдерживал их присутствие целых три недели, до дня своего рождения, а когда пришли гости, в том числе родители Нины. Левушка и пишущий человек (но Левушка уже без лучшего друга Ильи, а пишущий уже без мужа, без своего дирижера), Саня пил водку со всеми и как все — из рюмки. Вот тогда-то он немножко опьянел.
А Нина вот тогда-то окончательно поняла, что все будет хорошо.
И она правильно окончательно поняла, потому что все и было хорошо.
3
На четвертый день пребывания младших Коржиных в Минске старший Коржин после завтрака сказал:
— Сегодня освободилась койка. Ее должна занять Нина. На днях, моя девочка, вы избавитесь от безобразника аппендикса. Он портит вам кровь.
Сказал, кивнул Сане и маме, взял Нину под ручку — как она стояла, в домашнем халатике, — и увел так мягко и быстро, что никто ни ахнуть, ни охнуть не успел.
А Нина только успела обернуться и посмотреть на Саню каким-то сомнамбулическим взглядом.
В коридоре клиники Алексей Платонович передал Нину в руки пожилой сестры:
— Позвольте
Оставил Нину на попечение этой сестры и потопал по коридору дальше. А отворив в конце коридора дверь, загромыхал:
— Ник-Ник, радость вы моя! Приехал!
Наконец-то Бобренок был демобилизован по ходатайству правительства, теперь, в апреле сорок пятого, он армии менее нужен, чем искалеченной Белоруссии.
Ходатайство было послано по просьбе Коржина и — на двоих.
Но второй, Неординарный, вернется в Минск после праздника Победы, в потоке некадровых военных, возвращаемых на свою гражданскую работу. Он вернется в худшем виде, чем Бобренок: с осколком снаряда в неудобном и опасном для извлечения месте. Но Коржин с Бобренком найдут способ к этому осколку подобраться и извлекут его вполне благополучно.
А сегодня — что говорить! Спасибо, что один уже здесь, на своих ногах, с неповрежденными руками истинного хирурга, с той же спокойной повадкой и вдумчивой головой. На ней появилось много седых волос, не сразу заметных среди его светлых, как пшеница.
Сегодня радостный день у Коржина, у Дарьи Захаровны и у тех, кому приходилось работать с Николаем Николаевичем Бобренком.
Сегодня радостный день и у Грабушка. У него потому, что приехал один, а второго, ненавистного ему Неординарного, слава тебе господи, нет! Но Грабушок глядит, как с места в карьер включает в работу его бывшего сокурсника Николая их общий учитель. С каким полным удовольствием ведет его смотреть старуху, которой под восемьдесят, с которой возни — ой-ой-ой! А возиться уже, ей-богу, не стоит.
Посмотрели старуху. Выходят из палаты. Идут по коридору. Учитель говорит:
— Была она у меня месяца за три до войны, уже с солидным зобом. Оперироваться не пожелала. Я предупредил: придете через два года — не буду оперировать.
«И не надо. Може, порассусется». И вот, пережив войну, одна из Каролищевич доплелась до клиники и просит:
«Поможьте! Поубивав Гитлер моих сынов, моих внучков, а мне шею раздув, дыхнуть не можно».
— Попытаетесь? — спросил Бобренок.
— Попыта-емся, — ответил учитель.
А лицо аж светится. И вводит он своего ненаглядного в директорский кабинетик, где вместо приличной кушетки пока что стоит застланная железная койка, и говорит:
— Ложитесь и спите сколько влезет. Но… не дольше, чем до завтрашнего утра.
Завтрашнее утро медленно приближалось, приблизилось, стало сегодняшним утром.
Нина лежала в палате на четверых. Три женщины еще спали, она не спала и ночью. Ей не давала заснуть неожиданная мысль: хирурги почти никогда не оперируют своих родных — Алексей Платонович сам оперировал Саню. И все-таки теперь, когда столько растрачено сил, когда не то здоровье, оперируя свою, он может заволноваться и…