Напоминание
Шрифт:
— Такая мелюзга?
Так как мучитель почти вдвое превосходил нормальные размеры аппендикса, Алексей Платонович обиделся:
— Принесите ей почку старика. Быть может, она больше устроит, покажется более достойным мучителем.
Опять смеются, и, никакой почки не показав, Нину увозят. Коржина окружают, спрашивают, испытывает ли он дополнительные… ну как бы это сказать… чувства или волнение, оперируя своих родных.
— Возможно, что да. Некогда было заметить.
— Значит, возможно, что
— Это третья операция, Алексею Платоновичу предстоят еще две, вставляет Николай Николаевич, делая при этом вежливо-отстраняющее движение, разумеется в воздухе, никого не касаясь.
— Да-да, ну как не понять! Освобождаем от своего присутствия, больше не мешаем, исчезаем!
Когда помылись, Николай Николаевич говорит:
— Вам полежать надо. Я предупредил: со следующим — не торопиться.
— Пожалуй, правильно. Но никаких «полежать». Посидим.
Очень неохотное:
— Посидим. Давно я такой работы не видел. Соскучился. — И — взгляд на шею Алексея Платоновича: — Не глотнуть ли нам таблетку…
— Нам! Какой Бобрище! Это — пока не аневризма.
Ничего страшного. А знаете, всегда досадна тяжелая минута, когда мы на салфетку и полость заполняет воздух. Придумали бы инженеры фильтр от удара воздухом. Как бедняжка сказала: конец.
— Да. Выразительно сказала. Смех был ни к чему.
— Кто смеялся?
— Почти все.
— Свинтусы какие! Я это хождение в операционную прекращу.
— Правильно сделаете. Вам и разъяснять кое-что приходится. Пора тратить силы расчетливее, Алексей Платонович.
Учитель поверх очков посмотрел на своего ученика, на свою дорогую глыбищу, от которой даже война ни кусочка не отколола, и сказал:
— Ну, вот и отдохнул. Чувствую приток свежести.
Операции закончены. Алексей Платонович идет по коридору. А навстречу бежит ординатор из новых в состоянии «вне себя»:
— Ваша… как только переложили с каталки в постель, буквально через пять минут — закурила! Хочу отобрать папиросу — не дает, жадно затягивается. Простите, но пришлось накричать.
— Ай-яй! Я ей запрещу категорически. Но, золотце мое, всегда стоит подумать, что сейчас более во вред:
после страха и неприятностей операции — не утолить еще и жажду затянуться? Или утолить эту жажду? В этом случае я бы дал спокойно выкурить папиросу. Но где моя девочка?
— Положили в отдельную.
— Кто так превосходно распорядился?
— Грабушок, и другие тоже считают…
— Значит, восьмидесятилетнюю, после тяжелейшей операции, — в общую, а аппендиксовую принцессу — в отдельную? Прошу поменять местами!
Ординатор растерялся:
— В день операции… нельзя же снова перевозить старуху?
— Нельзя. Но завтра, после перевязки, сразу ее сюда. Будьте добры, передайте это Грабушку и… другим.
Ординатор
Эта жалкая угодливость, думал он, это подхалимство перед вышестоящими и вышесидящими. Ник-Ник, Дарья Захаровна, Неординарный так не распорядятся.
Но другие — увы! А когда такую пакость отвергаешь, в их глазах это неблагодарность или сумасшествие.
Он застал Нину листающей журнал опасливым, осторожным движением.
— Вам больно двинуть локтем?
— А можно?
Можно, моя хорошая. Вот делать пируэты — нельзя.
Он сел на табуретку, рядышком:
— Расскажите, как живется нашей Нине.
— Хорошо живется. Но стоит кашлянуть — ух, какая боль. И что-то разрывается. Могут от кашля разорваться швы?
— Швы не разорвутся. Но нет средства сразу избавить вас от кашля, курильщица вы несчастная, нет средства даже отложить кашель на завтра. Кстати, откуда у вас папиросы?
— Откуда?.. Ну-у…
— Сейчас я вашему «Ну-у» за такую передачу покажу. В угол поставлю.
— Надолго?
— До вашего полного выздоровления.
— Ой, смеяться тоже больно.
— Ничего, это прекрасная, полезная боль.
— Сегодня пустите ко мне?
— Попозже. Сейчас вам дадут кодеин, и постарайтесь поспать в тишине отдельной палаты. Завтра сюда перевезут тяжелую больную, а вас — в общую, если вы не возражаете.
— А если возражаю?
— Все равно перевезут.
Нина нечаянно рассмеялась и поойкала от боли, совсем не прекрасной.
— Ну не обидно? Смех — и то проходит через живот!
— Согласен, это очень обидно. Зато потом, сделав внутри освежающий круг, приятный смех взлетает в небо и легким ветерком носится по Вселенной.
Пообедав и поспав минут сорок, он сказал Сане:
— Примерь мой халат.
Для чего примерять — легко было догадаться. Саня снял с вешалки белый халат и надел.
— Немного он тебе коротковат, но сверху впору. Значит, ты раздался в плечах.
«Не я раздался, — подумал Саня, — от тебя половина осталась. И прыгает этот сгусток на шее. Мама боится на него смотреть и все поглядывает».
— Теперь, сынок, отойди подальше: хочу увидеть такого медика с ног до головы. Нет, еще подальше, во-от туда, в угол.
— А почему не сюда, к стене?
— Угол всегда дальше, чем стены.
Видя, что это неспроста и отец как маленький ждет какого-то удовольствия, Саня стал в угол. Стал и сказал себе: «Надо чаще приезжать».
Алексей Платонович глядел на сына и ликовал:
— Вот и замечательно. Засвидетельствуй Нине, что ее муж был поставлен в угол.
— За что? — спросил Саня из угла и повторил себе, что надо видеться чаще.