Напряжение
Шрифт:
– Не очень. Человек сто двадцать.
– А раненых, конечно, во много раз больше? И откуда же они прибывают?
Выказывая заботливость, он расспросил о медикаментах, питании, поинтересовался, по скольку человек в день примерно умирает и о чем говорят между собой сестры по поводу войны.
– Ах, Михель, ты несносен - война, война, как будто в мире не существует ничего другого, более приятного для дам, - с некоторым возмущением сказала Гертруда Оттовна, когда, казалось, вопросы были исчерпаны.
– Ну да, ты хотела бы слушать о любви, розах и трелях соловья, - засмеялся Нефедов, откидываясь и похлопывая себя по
– Но увы…
Когда Марта Людвиговна вышла на кухню за чайником, он наклонился к самому уху жены, успел шепнуть нервно: «Торопись, как бы из-за этой старой дуры не вышло накладки». Та успокоительно помахала руками и поспешила придержать дверь несущей кипяток танте Марте.
– Какое счастье, что я сберегла чуть-чуть керосина, как раз на один чай дорогим гостям, - сказала она, ставя на фарфоровую подставку никелированный чайник.
– Герточка, садитесь на любое место…
Года за два до войны, в один из жарких августовских дней, Нефедова заглянула в Петеркирхе, лютеранскую церковь на Невском. Острые, как у кречета, глаза Гертруды Оттовны, обшарив толпу, остановились на первом ряду. Там сидела худая, ссохшаяся старушонка с тонкой шеей и узкими плечами подростка. Сложив кулачки на груди и опустив голову, она, должно быть, самозабвенно шептала молитвы. И потом, наблюдая, с каким благоговейным трепетом смотрит она на молодого розовощекого пастора, ловит красивые, уверенные слова его проповеди, умиляется при звуках органа, Гертруда Оттовна подумала: «Старая дева» - и решила не выпускать ее из виду. После окончания богослужения она подгадала так, чтобы выйти вместе со старушкой, и в толпе заговорила с ней…
Обладающая даром нравиться, миловидная и словоохотливая, Гертруда Оттовна покорила тетушку Марту своей набожностью. Изредка посещала вылизанную, отутюженную, начищенную до блеска, уютную квартирку, чтобы поболтать по-немецки за чашечкой «Kaffee» с испеченными Мартой Людвиговной специально по этому случаю «Pfefferkuchen» (медовыми пряниками). Само собой разумеется, с религии разговор неизбежно перескакивал на темы житейские («Хочу купить шубку, но не знаю какую, посоветуйте, танте Марта, у вас такой прекрасный вкус!») или интимно женские, полушепотом, с слегка порозовевшими щечками («Муж так устает, так устает на работе, что… И потом он старше меня… А я еще совсем не старая женщина…»). Польщенная откровенностью, Марта Людвиговна с готовностью давала советы, принимала живейшее участие в семейной жизни Нефедовых. На доверительность отвечала доверительностью, и Гертруда Оттовна довольно скоро узнала о всех ее немногочисленных родственниках и знакомых, ее замкнутой, однообразной жизни и никому не высказанной тоске по утраченному счастью…
Гертруда Оттовна была тактична и неназойлива. Иногда она забегала к танте Марте на минутку, чтобы вручить ей, как бы между прочим, маленький сувенир - отрез на платье («Зашла случайно в магазин, а там премиленький материал, как будто специально для вас. Не утерпела!..»), или два-три пакета сахарного песку (в городе с сахаром были перебои), или гуся на рождество… Она могла себе позволить эти сущие безделицы, потому что муж ее, как она не раз подчеркивала, был крупным инженером-изобретателем и, разумеется, труд его великолепно оплачивался. Как-то раз вечером она заявилась вместе с ним. Михаил Николаевич показался Марте Людвиговне человеком симпатичным, но несколько грубоватым, лишенным тонких манер.
Однажды
В другой раз Гертруда Оттовна передала просьбу мужа встретиться наедине в квартире танте Марты с одним человеком, очень важным ученым («Мы хотели пригласить его к себе, но у нас гостит племянник, и при нем такая встреча крайне неудобна»). Марта Людвиговна не просила объяснений и никогда ни о чем не спрашивала. Она была рада услужить этим милым, приятным и порядочным людям, делавшим ей только добро. Тем более что и просьбы были такими незначительными, не причиняющими особых беспокойств.
– Что же будет, Михаил Николаевич? Услышит ли господь бог наши молитвы, сжалится ли над несчастной паствой своей?
Нефедов посмотрел на безбровое, с утиным носом личико Марты Людвиговны, ответил, помешивая чай:
– Услышит, услышит… Правда, дела наши, - оглянулся, перешел на полушепот, - неважны, я бы сказал сильнее - безнадежны… Может так случиться, что сюда войдут немецкие войска…
– Ну пускай войдут, какая разница!
– наивно воскликнула Марта Людвиговна, подняв острые плечики.
– Немцы ведь тоже люди! Зато не будет этой ужасной войны.
– Тс-с!
– приложил палец к губам Нефедов.
– Вы прелесть, танте Марта, - засмеялась Гертруда Оттовна.
– Что немцы люди, мы с вами убедительное тому доказательство.
– Я уже старая, но я никогда не понимала, не понимаю и теперь до гробовой доски не пойму, что? людям надо, чего они не могут поделить?! Жили бы себе в мире, молились бы за упокой души своей и работали бы…
– Да, да, с вами трудно не согласиться, - вздохнул Нефедов, постукивая пальцем по столу, чтобы обратить внимание жены.
Та посмотрела на крохотные часики на запястье, засуетилась:
– Танте Марта, нам надо собираться. Профессор Фогель не любит, когда опаздывают даже на минуту.
Верная своей аккуратности, старуха стала собирать чашки, но Гертруда Оттовна остановила ее, пообещав, что уберет и перемоет сама, когда вернется.
– Михель, а ты отдохни, мы скоро придем, - сказала она, подавая пальто Марте Людвиговне.
– И закрой за нами дверь покрепче, мы постучим…
Проводив женщин, Нефедов снова уселся на диван, полистал тяжелый, в кожаном переплете, альбом с золоченым замком-пряжкой: какие-то люди, пухленькие дети с подрисованными фотографом ангельскими крылышками и с луком и стрелами в руках (символ любви!), открытки с вылупившимися цыплятами и неизменной надписью золотом: «Христос воскресе!..» Чепуха, немецкие сантименты…