Напряжение
Шрифт:
Женщина повернулась к болтавшим, показывая свое неудовольствие, но промолчала.
Во время веселого дуэта Зупана и Лизы по театру разнесся вой сирены. Оркестр смолк. Упал занавес. На авансцену торопливо вышел старичок в черном костюме, с галстуком «бабочка», сказал, напрягая голос и подняв над головой руку:
– Товарищи, соблюдайте спокойствие и порядок. Просим организованно покинуть зал и спуститься в первый этаж, там вы будете в безопасности. После окончания воздушной тревоги спектакль продолжится с того места, на котором был прерван.
Публика
После отбоя она снова заняла свое место. Неприятный ей человек уже сидел, развалясь, на стуле и даже попытался заговорить с ней. Но она, с презрением поджав губы, отвернулась, не слушая.
Богачев в ложе больше не появлялся.
– Сейчас придет Турчанинова, - сказал в тот же вечер, около полуночи, Арефьев вызванному Дранишникову.
– Доложила, что у нее все получилось. Посмотрим и послушаем.
Дранишников занял место возле стола.
– У нее осечек не бывает. Опыт…
Вскоре вошла остроносенькая женщина в подогнанной с любовью форме, в хромовых сапожках, остановилась у порога, касаясь кончиками пальцев коротко стриженных каштановых волос:
– Товарищ дивизионный комиссар, капитан Турчанинова явилась по вашему приказанию.
– Прошу, Ирина Николаевна, прошу, - со сдержанной улыбкой Арефьев поднялся из-за стола, пошел навстречу, пожал ей руку.
– Рад за вас…
– Я сама рада… Разыграла такую склочную бабу, дальше некуда. Не отступая от нашего плана. Разъединяться они, конечно, не пожелали.
– Говоря, она постелила на столе газету, разлепила сырые еще фотографии, разложила: - Вот, любуйтесь…
Арефьев и Дранишников склонились над ними. На сильно увеличенных снимках застыл безучастный Богачев; с открытым ртом (говорил что-то) его прыщавый сосед по ложе, Самохин; оба повернули головы друг к другу… То, что не мог уловить человеческий глаз, уловил фотоаппарат: выдавали взгляды того и другого - так могли переглядываться только знакомые.
– Это посторонняя?
– показал пальцем Арефьев на женщину.
– Билетерша. Случайно попала в кадр.
– Турчанинова подняла с газеты фотографию, посмотрела, положила обратно.
– Здесь интересно положение руки штатского. Как будто он хочет что-то передать капитану.
– Передал?
– спросил Дранишников.
– В данном случае - нет. А теперь посмотрите сюда: передает капитану спички. Это было уже потом, внизу, когда началась воздушная тревога.
– Отлично, - сказал Арефьев, рассматривая отпечаток.
– О чем же они говорили?
Турчанинова передала их болтовню. Арефьев, держа за кончик дужки очки у губ, покачивал головой, как бы уясняя смысл. Спросил, правда ли, что в четверг в театре дают «Свадьбу в Малиновке» и, получив утвердительный ответ, отпустил Турчанинову.
– Связь Богачева и Самохина есть, зафиксирована, - сказал он, оставшись с Дранишниковым наедине.
– Что по-твоему, Олег Сергеевич,
– Предупреждение о какой-то опасности и назначение встречи на четверг, в четырнадцать часов.
– Все это так. Предупреждение об опасности… Неужели что-то почуяли? И где встреча? Повторять ее в театре они вряд ли станут - неразумно. Но подстраховаться необходимо. По-видимому, она произойдет в месте, им обоим известном. Но, возможно, встречаться Самохин будет не с Богачевым. Даже более вероятно, что не с Богачевым. Олег Сергеевич, принеси мне все, что у тебя есть о Самохине. Кстати, он курит?..
24. БЫЛЬ ВМЕСТО СКАЗКИ
На следующий день после принятого тогда решения Бенедиктову удалось с помощью Дранишникова устроить Тасю в Морской госпиталь.
Он боялся, что Тася воспротивится и - еще хуже - упрется в своем нежелании идти туда, но она восприняла слова мужа спокойно, с поразительным безразличием. Какой-нибудь километр до проспекта Газа они добирались полтора часа, останавливаясь через каждые десять - пятнадцать шагов. Тася брела, как во сне, от частого неглубокого дыхания быстро уставала.
– Тебе нехорошо, мышонок? Отдохни, успеем, - говорил Бенедиктов, придумывая, как бы облегчить ее движение.
У Аларчина моста он оставил ее, а сам пошел в дом. На счастье, во дворе он наткнулся на брошенные кем-то и уже почти засыпанные снегом детские санки с облупившейся краской и железной спинкой. Усадил Тасю и, подталкивая ее в плечи, осторожно повез…
Теперь он мог не беспокоиться, что она одна и без присмотра. Иногда ему удавалось узнать по телефону о ее самочувствии, иногда передать ломтик хлеба или несколько конфет. Дважды ему посчастливилось проникнуть в палату. Во второй раз он отметил, что Тасины щеки приобрели живой цвет, а в глазах появился блеск, которого давно у нее не видел. Она спросила его о какой-то ерунде - это тоже ему понравилось. И хотя она была еще слаба, у него появилась уверенность, что она встанет.
Он не ошибся. В следующий раз Тася вышла к нему в коридор сама, медленно ступая и качаясь, как камышинка, стриженая, в синем халате. Бенедиктову показалось, что глаза ее и рот как бы стали больше. Он заключил ее в свои объятия, почувствовав под руками ребра, и повел к скамейке.
К Тасе вернулась прежняя ее живость, что так любил в ней Бенедиктов. Торопясь выложить все, что у нее накопилось, и перескакивая с одного на другое, она рассказала о Сонечке, соседке по палате («Муж у нее лейтенант, подбил два фашистских танка зажигательными бутылками»), сводках, которые они слушают по радио и обсуждают все, кто в состоянии говорить, Вере Дормидонтовне, тоже из ее палаты, милой и несчастной женщине, умершей накануне («Знаешь, она чувствовала, что умрет, все время плакала»…), врачах, особенно ее лечащем капитане Вербицком («На вид такой медведь, неразговорчивый, но в душе жуткий добряк!»).