Напряжение
Шрифт:
19. ДОМА
Еще один марш - четырнадцать ступенек, еще - четырнадцать, теперь - длинный, пятнадцать… Перед глазами желтые круги, во рту словно наждачная бумага… Не давая себе останавливаться, Бенедиктов взобрался на седьмой этаж, воткнул ключ в дверной замок…
Тася лежала в постели под двумя одеялами, поверх - заячья шубка. Бенедиктов положил ей руку на лоб - он был теплым.
– Пришел?
– тихо сказала она, затрепетали ресницы.
– Я ждала, что ты придешь… А я, видишь!.. Совсем расклеилась…
– Ты что, все время так
– Не кричи, пожалуйста, на меня… Я не могу.
– Как это не могу? Можешь, можешь! Что за разговоры? Ну-ка вставай.
– Он попробовал поднять ее, но она засопротивлялась.
– Оставь, слышишь, я буду плакать… Оставь!..
Тогда он зажег коптилку и принялся растапливать «буржуйку». Потом взял ведро и отправился на поиски воды. Она оказалась далеко, возле дома на Пряжке. Вокруг люка, из которого торчала пожарная труба, конусом налип лед. Бенедиктов с трудом набрал чуть побольше половины ведра. Выбираясь обратно, поскользнулся, упал, вылив под себя воду.
– Ах ты бедняга… С той стороны надо было, там ступени наколоты, - услышал он слабый женский голос из темноты.
Женщина приблизилась, держа в руках эмалированный кувшин.
– Ничего, бывает, - сказал Бенедиктов, поднимаясь. Отряхнулся и снова полез к трубе.
Дома он наполнил закоптелый чайник, поставил на огонь, обнаружил в миске овсяный кисель, удивился:
– Почему ты не съела кисель?
– Мне ничего не хочется… Странно, правда?.. Полная апатия.
– Вот еще глупости, есть надо. Сейчас я тебя буду кормить с ложечки, как маленькую. И горячего чаю… Все-таки встань, в комнате уже не так холодно.
Тася не ответила, даже не шевельнулась. Бенедиктов подошел к окну, тыльной стороной ладони проверил, не дует ли откуда-нибудь, нашел несколько мест, подколотил фанеру.
– Мне сейчас приснилось, будто мы с тобой едем в поезде. Помнишь, как тогда?.. Окно открыто, за окном - луга, стадо пестрых коров, пастух с плетью на плече смотрит на поезд, на нас с тобой… Все залито солнцем… И ты в белой рубашке, счастливый…
– Еще бы… - Бенедиктов подсел на кровать, у Тасиных ног.
– Такое сокровище вез… Если бы я тогда не поехал…
– Это было наше счастье… Тогда я так не думала, а теперь могу сказать… Наверное, так и должно быть: о счастье нужно говорить в прошедшем времени. Когда его ждешь, неизвестно, будет ли оно. Когда оно рядом, его не замечаешь. А вот прошло, и ты точно знаешь, что оно было…
Слепой случай, мальчишество, бравада привели его к Тасе, хотя был он уже не мальчишкой…
В тот день, зимой, Бенедиктов шел по улице со своим школьным приятелем, недавно окончившим философский факультет и находившимся в плену различных идей. Говорили о воле и находчивости. Приятель, всезнайка и отчаянный спорщик, побился об заклад, что Бенедиктов не сможет подойти к первой попавшейся женщине и поцеловать ее. Самолюбивый Бенедиктов принял вызов. Чтобы не откладывать дело в долгий ящик, молодой философ показал на пухленькую черноглазую девушку в вязаной шапочке, одну из трех, вышедших из общежития Текстильного института.
Не
– «Цветы?
– переспросил Бенедиктов и снова не растерялся: - Одну минуту, сейчас будут». Он отвернулся, вытащил из кармана газету, скрутил жгутом, сплющил и размахрил верх - получилось нечто напоминающее хризантему. Склонил голову и протянул торжественно под одобрительный смех всех троих: «А весной с меня - букет…»
Он приходил с цветами каждый раз, встречал Тасю возле института или в назначенном месте. Они гуляли по тихим переулочкам, утонувшим в вечерних сумерках, и он провожал ее до парадного… Жила Тася с двумя тетками в большом доме на углу проспекта Маклина и улицы Декабристов, в доме-«сказке», как его называли (тогда, в день знакомства, Тася зашла за подругами в общежитие), и однажды Бенедиктов поднялся с ней на седьмой этаж. «Это Сева, - быстро и решительно проговорила она, знакомя его с тетками, - очень хороший человек…» «Прекрасная аттестация», - с веселой доброжелательностью сказала одна; другая, промолчав, поспешно скрылась в своей комнате и вышла только к концу, причесанная и в выходном платье. Бенедиктов сразу не запомнил, кто из них тетя Маша, а кто - тетя Вера. Зато заметил на прибранном письменном столе стеклянную вазу, в которую была воткнута его «хризантема»…
Через год, в самую нежную белизну белых ночей, Тася поехала в Москву, на практику. Деревянный перрон вокзала прогибался под ногами отъезжающих и провожающих; обливаясь потом, тащили на связанных ремнях узлы носильщики, рявкая: «Па-аберегись!» Тяжело дышали в тонкие трубки паровозы… Оттесняемый толпой, Бенедиктов стоял у вагона рядом с Тасей и ее тетками, шутил, просил писать, а сам посматривал ревниво на ее однокурсников, забивших добрых полвагона. Особо на хорошо сложенного юношу, должно быть из ее группы, - приятный, с прямым аккуратным носом, белые зубы нараспашку, - и сразу невзлюбил его. Слишком уж часто подходил он к Тасе, обращаясь к ней с пустяками. Обостренные чувства улавливали Тасину расположенность к нему, и Бенедиктов не мог погасить безотчетно поднимавшуюся мутную волну в груди.
Тася написала из Москвы три письма: первое по приезде, второе - через день, третье - через неделю. Бенедиктов ответил шестью, но больше не получил. Неизвестность, беспокойство за нее, подогреваемое догадками и распаленным воображением (вспомнил перрон, белозубого, всплыли детали, не казавшиеся тогда значительными, - как-то уж очень вольно похлопал этот парень ее по плечу…), заставили Бенедиктова выпросить у командира отпуск на три дня и ринуться в Москву…
– Сумасшедший, ты так напугал меня тогда, всех перебудил в общежитии… Вот уж не ожидала никак!..