Нарцисс в цепях
Шрифт:
Я выдохнула, заметив только теперь, что задержала дыхание, и попыталась подумать. Подумать, а потом говорить, потому что второй попытки не будет. Я знала Ричарда, и если мои слова не встретят у него одобрения, предложение будет снято, и он, быть может, никогда больше не попросит меня о помощи. Редко когда мне так хотелось говорить и так было страшно это сделать. Я помолилась о мудрости, дипломатичности, искусности.
— Прежде всего тебе надо было бы объявить стае мой новый титул, а потом я бы выбрала помощников. Мне дозволено три: Бауги, Суттунг
— Два великана, у которых Больверк обманом выудил мед поэзии, и Гуунлод, дочь великана, которую он для этого соблазнил, — сказал Ричард.
— Да.
Он перевернулся, чтобы посмотреть на меня.
— Ты почти все выходные за последние полгода проводила в Теннеси. Я думал, ты только учишься у Марианны, но ты и ликои изучала?
Я постаралась ответить как можно осторожнее:
— В стае Верна дела идут очень гладко. Он помог мне превратить моих леопардов в настоящий пард.
— Тебе не нужны были Больверк или Гуунлод, чтобы этого добиться. — Взгляд его был очень прям, и я не могла солгать в ответ.
— Я все еще была твоей лупой, хотя и не вервольфом. Самое меньшее, что я могла сделать, — изучить вашу культуру.
Тут он улыбнулся, и улыбка даже дошла до глаз — почти, прогнав выражение потерянности.
— Тебя культура не интересует.
Это меня разозлило:
— А вот и нет, интересует.
Он улыбнулся шире, в глазах заиграл свет, как солнце наполняет небо, выходя из-за края мира.
— Хорошо, тебя интересует культура, но не поэтому ты хотела узнать о Больверке, делателе зла.
Я опустила глаза, несколько смутившись:
— Может быть.
Он коснулся моего лица, повернул его к себе.
— Ты говорила, что не знала про Джейкоба до вашего телефонного разговора.
— Не знала.
— Так зачем ты спрашивала Верна насчет Больверка?
Я посмотрела в эти невозможно карие глаза и сказала правду:
— Потому что ты добр, и честен, и справедлив, и это прекрасные качества для царя, но мир не добр, не честен и не справедлив. Причина, по которой все гладко в стае Верна, по которой все гладко у меня в парде, состоит в том, что и я, и Берн беспощадны, когда это нужно. Я не знаю, сможешь ли ты быть беспощадным, если придется, но думаю, что тебя сломает, если сможешь.
— А если ты будешь беспощадной вместо меня, — сказал он, — у меня внутри тоже что-то сломается. Что-то для меня важное.
Я погладила его волосы, наслаждаясь их густой мягкостью.
— Но не столько сломает, и не так сильно, как если ты будешь делать это сам.
Он медленно кивнул:
— Я знаю, и презираю себя за это.
Наклонившись, я очень нежно поцеловала его в лоб и заговорила, не отрывая губ от его кожи.
— Единственное истинное счастье, Ричард, — это знать, кто ты и что ты, и жить в мире с этим знанием.
Он обвил меня рукой, прижал к себе и сказал прямо в ямку у меня на горле:
— И ты живешь в мире с собой, какая ты есть?
— Я над этим работаю.
Он поцеловал меня в горло, очень осторожно.
— Я
Я отодвинулась, чтобы видеть его лицо, и его рука вошла в мои волосы, притянула меня к нему. Мы поцеловались сперва осторожно, потом сильнее, губы Ричарда, его язык, его рот зашевелились. Я взяла его лицо в ладони и поцеловала его — впилась поцелуем. Когда я, запыхавшись, отодвинулась, он уже перевернулся и лежал на спине, нагой. При виде выражения моего лица он рассмеялся и притянул меня к себе. Я потеряла сорок пунктов ай-кью и способность рассуждать, когда он развязал на мне халат и я провела руками по длинной линии его тела.
У меня только хватило самообладания сказать:
— Не здесь. У нас публика в гостиной.
Он запустил руку под зеленый атлас лифчика, на спину, притянул меня к себе.
— В этом доме нет места, где они бы нас не услышали и не унюхали.
Я отодвинулась — он не успел меня поцеловать.
— Ну, Ричард, это страшно подняло мне настроение!
Он приподнялся на локте:
— Можем перейти в спальню, если хочешь, но никого мы этим не обманем.
Мне это не понравилось, что явно отразилось у меня на лице, потому что Ричард вытащил руку из-под лифчика и спросил:
— Хочешь прекратить?
Мы еще на самом деле не начали, но я его поняла. Я поглядела в карюю глубину его глаз, провела взглядом по линии скулы, по волосам, упавшим вокруг плеч, сверкающим в свете утра, играющим золотом и медью, по выпуклости мускулистой груди, по соскам, уже темным и твердым, по плоской линии живота с темной тоненькой полоской от пупка до... там кожа была темнее, сочнее, просто нюхом можно было учуять кровь, наполняющую его твердостью. Он был зрелым, как нечто наполненное, готовое взорваться и ожить. Я хотела его коснуться, сжать — о, нежно-нежно!
Лежа на полу, держа руки при себе, я сказала сквозь бьющийся в горле пульс:
— Нет, не хочу.
Его глаза наполнились той жаркой тьмой, какая бывает у мужчин, когда они знают, что сейчас будет. Голос его зазвучал на такой низкой ноте, какая бывает у них, когда возбуждение становится почти невыносимым:
— Здесь или в спальне?
Я сумела оторвать от него взгляд и посмотреть сквозь дверь в гостиную. Нет, мне нужно больше уединения. Пусть они нас слышат, пусть чуют, но хотя бы не видят. Может быть, это лишь иллюзия, но если ничего другого нет, иногда и иллюзия сойдет.
— В спальне.
— Правильный выбор, — сказал он, встал на колени и взял меня за руку, так что, когда он поднялся на ноги, то почти поднял меня. Движение было необычным, и я упала на него. Разницы в росте хватило, чтобы моя рука оказалась у него на бедре, очень близко к еще кое-чему. Меня даже смутило, как мне хочется его потрогать, подержать. Я стала отодвигаться, потому что уже готова была утратить весь декорум и ухватить его прямо тут, в кухне. И вряд ли, если бы я это сделала, мы добрались бы до спальни. А я хотела, чтобы между нами и всеми прочими была дверь.