Нарисуй мне в небе солнце
Шрифт:
Никита Арсентьевич хмыкнул, взглянул на одну лишь меня, подмигнул и, легонько перепрыгивая через две ступеньки, взбежал по залу. «Мой милё-о-о-ночек не игра-а-а-ется… Мой милёночек так мне нра-авится…» – весело напевал он при этом.
– Хорош подлец… – негромко проговорила наша самая заслуженная актриса Наталья Иосифовна, недавно приехавшая из Рязани и играющая всех бабушек.
Лет ей было меньше, чем Агнессе, но она не слишком переживала о своих возрастных ролях, как мне казалось. Гораздо лучше играть симпатичную моложавую бабушку, чем
Я не сомневалась, что Олеся нарочно сказала про Никиту Арсентьевича, чтобы позлить меня. Когда и почему он мог обещать ей жениться?
– Бабам всем голову крутит, – продолжала Наталья Иосифовна, – а ведь Тасю свою никогда не бросит. Таких, как она, не бросают.
Оставалось только удивляться, как Наталья Иосифовна, три месяца назад придя в наш театр, так хорошо уже во всем разобралась. Годы работы в театре. Хороший навык психологического анализа.
– Что ты задумалась, Кудряшова?
Волобуев подошел ко мне и очень просто, по-отечески, обнял. Я замерла. Никогда раньше он так не делал. Подождала, помолчала.
– Ну что? – Он еще придвинул меня к себе, аккуратно взял за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. – Грустная ходишь…
– Да нет…
– Ну как нет? Отсутствуешь на репетициях… У тебя дома что-то не так?
– Всё так.
– Все здоровы?
– Вроде да…
– А денег хватает? Ты нормально питаешься? Не приходится подрабатывать по вечерам?
– Питаюсь… Я в театре работаю, у меня зарплата, и еще ученики… Денег очень много…
Волобуев хмыкнул:
– Так уж и много! А что за ученики?
– Ну неинтересно совсем, Алексей Иванович… Не имеет отношения к театру…
– И все же?
– Я немного английским подрабатываю… – вздохнула я.
– Ну так я ж спрашиваю – приходится подрабатывать? Ты мотаешь головой. Я вижу, ты устала. Хочешь, отпущу с занятий сегодня?
– Нет! – искренне сказала я. – Что вы, Алексей Иванович!
Он даже не мог себе представить, наверное, что самое лучшее в моей жизни – это он и его занятия. Когда Волобуев входил в класс, высокий, статный, уверенный, всегда абсолютно здоровый, выспавшийся, бодрый, в аудитории становилось светлее, теплее, все оживлялись. И начиналась репетиция, на которой не было бездарных, ленивых, тупых, где никто и никогда не плакал – разве что на сцене, и то Волобуев не любил брать такие отрывки. У нас было все позитивно, ярко, часто смешно, если нужно – серьезно и даже пафосно, но никакой серой тоски.
– Тухлый реализм! – Волобуев, энергично взмахивая крупными руками, выбежал на сцену, освещая все вокруг. – Встань, Минаев, что ты сидишь, скособочившись?
– Я же крестьянин, Алексей Иванович…
– И что? Думаешь, так сидел русский народ веками? Сидел и сидел на болоте? Кривой, косой
– Куда? – удивились мы.
– На месте, высоко поднимая коленки, чтобы кровь побежала по жилам, чтобы сердце застучало, а то сидят, квёлые, пыльные…
Мы побежали, стали смеяться, глядя друг на друга. Кто-то из мальчиков зачем-то надел на репетицию костюмы, которые нам вчера дали на примерку и подгонку. Дворяне, в удлиненных приталенных сюртуках не по росту, бежали, высоко задирая ноги, выбивая пыль из исторических досок нашей девятнадцатой аудитории, видавшей великих актеров в их бытность студентами.
– Вот! – удовлетворенно хлопнул в ладоши Волобуев. – Другое дело! А то сидят, замухрышки… Вон Кудряшова как разрумянилась, просто девушка на выданье, а ей-то по роли как раз нужна интересная бледность…
– Я уксуса выпью, Алексей Иванович! – запыхавшись, ответила я, не переставая высоко поднимать коленки.
Хорошо, что мне не пришло в голову надеть болотно-зеленое платье в пол, которое мне дали в костюмерной. Мы ходили вчера в костюмерную Малого театра, где нам подобрали настоящие костюмы, в которых когда-то играли «Дачников» самые известные и народные, много лет подряд.
– Нет уж, не надо, – засмеялся Волобуев. – Лучше сядь, посиди, отдышись. Так, все девочки – сели, мальчики продолжают бежать, помедленнее только, и костюмы не порвите, руками так не размахивайте!
Мальчики, развеселившиеся от бега, уже разошлись, стали бежать, как лошадки, как резвые лошадки, как лошадки, которые хотят уронить седока, как цирковые лошадки, как сошедшие с ума большие владимирские тяжеловозы…
Волобуев смеялся до слез, глядя на наших великовозрастных мальчишек, у некоторых из них уже росло дома по ребенку, а то и по два. Кто-то ведь успел отслужить в армии, другие пришли после театрального училища.
– Можно сесть?! – крикнул наш староста, огромный темноволосый Савин, нелепый и смешной.
– Нет! – в тон ему воскликнул Волобуев. – Нельзя! Беги, Савин! Представь, что впереди – твоя слава великого комика, и ты – за ней! Беги!
Савин, тяжело топая и отдуваясь, побежал дальше, за славой, за великими ролями, с ним и все остальные наши будущие великие артисты. Худенький Федя из подмосковного народного театра, равнодушный Самарцев, который все взглядывал на дверь в надежде, не придет ли Чукачин и не освободит ли его от волобуевской тирании, Сережа Григорьев, потихонечку отскакавший за спины остальных и там энергично вскидывавший руки, стоя при этом на обеих ногах…