Нарисуй мне в небе солнце
Шрифт:
– Оделась, оделась, заходи.
– Да нет, я тут подожду…
– Вов… Не жди.
– Ты… с ним, да?
– Зайди.
Вовка боком просунулся в гримерку и остался стоять у двери.
– Сядь.
– Да нет, я…
– Сядь.
Вовка сел на Олесин стул. И стал смотреть на меня несчастными глазами. Как я этого раньше не понимала! Он же влюблен в меня.
– Я стал деньги зарабатывать, Катя.
– Молодец. А… – Я хотела спросить, как, но побоялась, что Вовке будет неудобно говорить об этом. Ведь наверняка это не съемки, не реклама, какой-нибудь тяжелый физический труд.
Вовка
– Как мама? Ты давно не говорил о ней.
– Нормально, спасибо. Не болеет сейчас.
– Вов…
Я взглянула на своего товарища в зеркало. Вовка неотрывно смотрел на меня. Какое милое лицо, приятное, неправильное, но хорошее. Почему я Вовку не люблю…
Он как будто услышал мои мысли.
– Ты его любишь, да?
Я не могла ответить на этот вопрос никому, даже самой себе.
– Я пойду. – Вовка встал, дошел до двери, потом спохватился: – Я же тебе принес… – Он достал из своей большой сумки какой-то сверток и положил мне на столик. И быстро, боком, как зашел пять минут назад, так и вышел.
– Вов!..
Я развернула пакет. В нем были большие пушистые розовые… ботинки не ботинки – куда в таких ботинках пойдешь? – тапочки, по всей видимости. С глазками, ресничками. Я вздохнула и улыбнулась. Ну что за человек!
В дверь коротко стукнули.
– Жду тебя у метро. – Ника на секунду задержался взглядом на пушистом розовом предмете, который я держала в руках, покачал головой, думал, наверно, что кто-то из зрителей подарил мне игрушку. – Не рассиживайся, хорошо?
– Хорошо, Ника.
Если Ника попросил побыстрее, то все мои помады и краски залетели в сумку сами, одежда как по волшебству застегнулась, распутались и снова собрались в хвост волосы, и через несколько минут я уже летела по длинным коридорам ДК. Потому что меня ждал он.
Как-то так получилось. Еще вчера ничего не было. Еще казалось – я не могу выбрать, да и не хочу из них выбирать, я давно и преданно люблю Волобуева. И так быстро все изменилось. Меня ждет Ника… Мне будет звонить Ника… Ника не поймет, если я пойду с девочками на балкон в Малый, потом задержусь, приду поздно и не отвечу ему, когда он позвонит сказать мне «спокойной ночи»… Нике нравится, когда я надеваю туфли на высоких тонких каблучках и лечу на них к нему, забывая обо всем и обо всех… Мне непривычно так одеваться, но Нике нравится…
Ника, Ника, Ника… Утром, днем, вечером, ночью, переходящей в утро и в новый, счастливый, счастливый день!..
Я не хотела ничего спрашивать о будущем, мне не надо было ничего спрашивать, он был со мной постоянно, он знал каждый мой шаг, каждый мой вздох, он знал, что я хочу сказать, прежде чем я успевала об этом подумать. Он любил меня, я это знала, ведь это не спутаешь ни с чем, он каждый раз прощался со мной, как будто навсегда. И приезжая домой, тут же звонил мне, и ложась спать, звонил, и просыпаясь ночью, и просыпаясь утром, он звонил мне и спрашивал:
– Ты любишь меня?
– Я тебе уже говорила вчера.
– Вчера было вчера.
– Люблю.
Я стала другой, я забыла себя прежнюю. Как будто вся моя предыдущая жизнь была только муторными, скучными репетициями в ожидании самой лучшей, самой главной роли в моей жизни. И в его жизни.
– Ника,
– Врешь обычно ты. Спи давай. Скоро утро. Спать осталось пять часов. В чем-то вчера ты была таком… летящем… Приходи сегодня такая же красивая, как вчера. Да?
– Да.
Да! Да! Конечно, Ника!.. Если ты даже скажешь, чтобы я пришла в зеленой пижаме или оранжевых носках, – я приду. Если ты из Москвы уедешь жить в глухомань, я уеду с тобой. Если с тобой что-нибудь случится, я тоже умру, Ника!.. И если ты меня теперь бросишь, я не смогу дальше без тебя жить… Без тебя – в этом огромном, новом, прекрасном мире дурманящей, мучительной, безграничной нежности. В мире, в который ты меня привел. В мире, который и есть – ты, ироничный, замкнутый, непредсказуемый Ника, подчинивший меня, никогда и никому не подчиняющуюся, подчинивший легко и жестко.
– Кать, но я же не смогу быть всегда таким… э-э-э… Прометеем, – счастливый обессиленный Ника лежал на моем крепком довоенном диване.
– Это ужасно! – засмеялась я.
– Я старше тебя…
– Но ведь не младше!
– Вообще, знаешь, Катюня, какой я в быту противный… – Ника уложил мою голову себе на грудь.
Быт? Быт, в котором – ты, Ника, это не быт. Это… Я постаралась, как могла, объяснить. Но как подобрать слова к любви? Она больше любых слов.
– Какая ж ты сразу глупенькая, когда стараешься философствовать, – прошептал Ника, целуя мою ладонь.
Что приятного в том, если тебе говорят, что ты глупая? Ничего, но ведь он не об этом говорил. С ним я стала слабой, зависимой, верной. И в этом все дело, а не только в ослепительно ярком, но таком капризном и ненадежном огне желания.
Что-то изменилось вокруг меня в театре. Валера Спиридонов перестал приставать ко мне с шутками и анекдотами. Поглядывал с любопытством, сопел в бороду, но обходил стороной. Олеся поспрашивала и затаилась, не получив ответа. Поля, маленькая гримерша, сверлила меня ненавидящим взглядом и пыталась, как могла, вредить. То неожиданно само перелетело через гримерку, в которой никого не было, и упало рядом с мусоркой мое белое платье, отутюженное перед спектаклем, то пропали из-за кулис туфли, которые я себе заготовила, чтобы быстро надеть во время второго действия, и нашлись только через два дня, то в шве моего туго обтягивающего платья обнаружилась иголка… Я красилась и причесывалась сама, а Олесю гримировала Поля. И когда она приходила перед спектаклем, я старалась отодвигаться подальше, чтобы не чувствовать исходящей от нее неприязни.
– У тебя ведь что-то было с Полей? – пыталась спросить я у Ники.
– Было-было-было, да прошло! – спел он мне в ответ. – Ничего не было! Не слушай ерунды.
– А почему она тогда так меня ненавидит?
– Кать, не придумывай ничего, не сгоняй чертей. Видишь то, чего нет. У человека жизнь тяжелая просто. Бедность, одиночество…
Странно. Почему бы просто не сказать – да, было. Да и потом – какое одиночество в двадцать пять лет?
– Она одна скребется, комнату снимает. Ты обратила внимание, что она всегда только брюки широкие носит?