Народ на войне

Федорченко Софья Захаровна

На дороге тарахтит,

Генерал в возу пыхтит,

Обижают генерала

Комитетские орала

Редко такой человек знающий из простых. Он с дедов горе наше считывал. Господский-то сын, как его ни учи, одного не позабудет — что у него кожа нашей побелее.

Очень я студентов любил: сам голоден, сам нищ, а воробья веселее.

Как тот воробей оперится, в чиновники выйдет, бывало, расклюет он твое же добро по зернышку, не чирикнет.

Теперь

только бы по-хорошему, всем миром, порешить, что наше. Я так думаю, что, почитай, все у господ поотобрать придется

Книги, вещи хорошие и даже музыку — всё отдадут. Кажную нитинку простые руки сучили. А что ихняя указка была, так ведь и кнут ихний. А за науку они со всего сполна свое получили, порадовались.

На море Каспийском остров есть небольшой. Волга намела. На острове для рыбалок господа бараки всякие устроили. Кругом и море, и реки, и гирла самые великие, и просторы легли — пораскинулись. А у рыбалок не продохнуть, только и воздуху, что дохлая рыбка пооставила, а уж господской заботушки на этот предмет не видать.

Серый наш солдат говорить не мастер. Привычки нет. Мы всё больше про начальство, а начальство-то позади: вот мы и выучены задницей гуторить, а язык-то наш словно на дегте вывалян, не отлипнет.

Очень было неудобно. Стал он вроде как прибиваться, стал нас, сукин сын, братцами звать. Это он, чтобы выбрали. Ну нет, эдакой-то об нашем брате одно узнавал, у кого зубы крепче, кулаку больно.

Я на начальство не обижался, что оно понимало. Как его учили. На взгляд-то будто и всему, а на разум — так ничему путному. Только и науки его было, как сапоги чужой рукой чистить да тою же рукой на войне со смертью грешить.

Ты только допусти господ — опять водку дадут. Плыви, мол, народ, по морю по винному от нашего от берега подальше.

Не обо всех так понимать нужно. Теперь каждый рад за свое постоять, никому не уступим.

Хуже не было холеры,

Как штабные кавалеры,

После революции

Так еще полютели

Начал я, братцы, страх будто терять. Ты не смотри, что у меня Георгий, в бою страх ненастоящий. А вот как, бывало, после бою оглядишься — начальства страшно. Всегда на нем тебе обида, словно яблочко спеет. Кто его знает, когда оно с ветки-то да на твою голову.

Как встали в ночи, все разом бежать, а от чего — не знаем. Прежде думалось: скажут, что когда надо,— брюхо там под пулю али спину на штык. А теперь начальству-то не до нас. Вот и бежишь, на себя-то не больно положишься без привычки.

Как немецкое начальство

Толстозадое

На российского солдата

Подосадовало

У него лицо чисто чертов ток, глаза линючие, а дело говорит. Все, говорит, нужно к своим рукам прибрать, с войны уйти, начальство снять, а везде свой брат. И никому образованному не верить. Так и жить.

Враг-то нашими жилами пообмотан, не доторкнешь Чужая жила крепкая одежда.

У

нас баринок был, земский наш. Какими бы словами его назвать — не придумаю. В самые последние дни, почитай, в зубы бил. Думаю, прибьют его насмерть. Такую гадюку средь хорошей жизни пустить грех: ужалит.

А будет такое, что не по силам неученому. Вот тут и придумывай: самим не справиться, а ученым верить никак не след. Им наша-то свобода только в басенках родня.

Куда барин — туды и ты. Просто ни на минутку от него не отбивайся. Не доглядишь — нору пророет, вся твоя изба — да тебе же на голову.

Баре редко животное томили. Промеж барами да животными наш брат рабочий на оттяжке стоял.

Первое дело — сладко ел, мягко спал,— ему желчь нечем кипятить было.

Весь я у него в кулаке: сожмет — изо всего моего семейства кровь выточит.

Вот есть такие философы — велят душу попрятать, обидой не обижаться, самим с собой удовольствие получать. Эдак хорошего не дождаться. И от думок таких только что хилеют, вроде как самому без бабы любовью призаняться.

Здорового не жди. Нет, как кто тебе на голову — ты того по шее. Пусть философы терпят, им в тепле да холе всякое перетерпится.

Нас до теперешнего не философы довели, мы их и не видывали. Немец нас войною довел. Смерти повидали, и на жизнь поглядеть захотелось. Вот и вышло.

Эх, малина-ягода,

Лесная, душистая,

Не на час, а на годы,

Господ пообчистили

Мы-то дикие люди, а ты бы, господин, походил бы по-нашему, по-дикому, с нищеты, голенький, да душу-то свою господскую через наше дикое-то житье пропустил бы, не такие бы еще грабежи да убийства устроил.

Мы добрые, мы вон и тех не бьем, что по нашему телу живому, словно по мосточку, на веселые бережка хаживали.

А вот как с людоедами будет со всякими, неужели Страшного суда ждать. Думаю сами поразберем.

Не в такое, брат, поручик,

Теперь времячко живем,

Чтобы всякий белоручка

Изсосал солдат живьем

Порешили целой ротой

Офицеров на работы,

Чтоб не было опечатки,

Поскидайте-ка перчатки

Кто как, иной за скота, другой за цацу считал. А какие мы есть настоящие, то им не по глазам было. Теперь очки понадевали, да поздно.

Теперь по-иному надо. Это кто под ногами, тот и в пятку зубами. А коль на ноги стал — добреть стал. Теперь господ попригнули, их и побережемся, а нам с горы-то виднее.

Так-то мы мягчим, мягчим, как бы не промазать дело. Как враги стакнутся, по старой путине толкнутся — тут костей не соберешь.

Ишь ты, дитятко беспомощное. Борода лопатой, а ума кот наплакал. Недаром вас, таких-то, начальство всё от зубов очищало: что это, мол, за спеленыши со зубами,— да и хрясь.