Нарушенный завет
Шрифт:
— И вот, — продолжал Гинноскэ, приложив руку ко лбу, — когда я в этом убедился, поведение Сэгавы-куна стало мне понятно. А раньше я сам, бывало, недоумевал… Конечно, в его поведении было много несуразного.
— А вот оно что! Может быть, это так и есть, — сказал директор и переглянулся с инспектором.
Когда Гинноскэ, выйдя из приёмной, вернулся в учительскую, Усимацу и Бумпэй, в кружке учителей, собравшихся вокруг хибати, горячо о чём-то спорили. Остальные тоже были увлечены спором, хотя и молчали. Но и те, кто стоял, скрестив на груди руки, и те, кто сидел, облокотившись о стол, и те, кто расхаживал по комнате, — все
— О чём вы тут спорите? — смеясь, спросил Гинноскэ. Младший учитель, который сидел позади других и как раз начал делать в своей записной книжке набросок с Усимацу и Бумпэя, обернувшись к Гинноскэ, сказал:
— А это об Иноко Рэнтаро. Только послушайте, какую бучу они тут затеяли! — Он помусолил острие карандаша и, улыбаясь, снова принялся за рисунок.
— Никакой бучи нет, — возразил Бумпэй. — Я только попытался выяснить, отчего это Сэгаве-куну пришло на ум изучать его сочинения.
— Но я не совсем понимаю, что Кацуно-кун хочет этим сказать? — возразил Усимацу. Глаза у него так и засверкали.
— Ведь на всё всегда есть причина, — не унимаясь, язвительно ответил Бумпэй.
— Причина? — пожимая плечами, спросил Усимацу.
— Ну, скажем так, — серьёзным тоном заговорил Бумпэй. — Например… Послушай, я только приведу пример. Представь себе, что человек сходит с ума. У нормальных людей он, конечно, не вызовет к себе особого сочувствия. И не может вызвать, потому что их самих ничто не угнетает.
— Гм! — Гинноскэ переводил взгляд с Бумпэя на Усимацу.
— Однако если человек, который сам глубоко страдает и одержим тревожными думами, встретил такого помешанного, он непременно заметит страдальческий вид этого несчастного, его измождённое отчаянием тело; ему бросится в глаза мрачное даже при солнечном свете лицо — лицо человека, думающего о смерти. И всё потому, что душевные муки, овладевшие помешанным, знакомы и ему. Вот в этом всё дело. Не оттого ли Сэгава-кун задумывается над вопросами человеческой жизни, что и его самого что-то глубоко угнетает.
— Разумеется, — подхватил Гинноскэ. — Если бы это было не так, он прежде всего не понимал бы его книг. Это я уже давно ему говорил. Правда, Сэгава-кун но может об этом сказать, но я-то прекрасно знаю, в чём дело.
— Отчего же он не может сказать? — многозначительно спросил Бумпэй.
— Такой уж у него характер. — Гинноскэ продолжал, словно что-то вспоминая: — Сэгава-кун всегда был такой. Такие, как я, всё сразу же выкладывают, не умеют ничего держать про себя. А если Сэгава-кун молчит, то вовсе не потому, что хочет что-то скрыть, а такой уж у него характер. Ему можно только посочувствовать… он и родился для страданий, тут уж ничем не поможешь.
Слушатели засмеялись. Младший учитель оторвался от своего рисунка и стал смотреть на спорящих. Учитель первого класса младшего отделения зашёл за спину Усимацу и, прищурив глаза, сделал вид, что потихоньку его нюхает.
— Да… — снова заговорил Бумпэй, стряхивая с папиросы пепел. — Я в одном месте достал книги Иноко-сэнсэя и просмотрел их. Как вы думаете, что, собственно, он собой представляет?
— То есть как это «что собой представляет»? — полусмеясь, полусерьёзно переспросил Гинноскэ.
— Он не философ, не педагог,
— Он — современный мыслитель, — резко ответил Гинноскэ.
— Мыслитель? — повторил Бумпэй насмешливо. — Ну, а по-моему, он мечтатель, фантазёр… просто безумец.
Он произнёс это так забавно, что среди слушавших его учителей опять раздался взрыв смеха. Рассмеялся и Гинноскэ. Вспыхнувшее чувство негодования охватило Усимацу, и кровь бросилась ему в голову. Бледное лицо его вдруг вспыхнуло, даже веки и уши покраснели.
— Да, Кацуно-кун выразился замечательно, — заговорил Усимацу. — Действительно, Иноко-сэнсэй и ему подобные — своего рода безумцы. Разве не так? В наш век, когда выставляют напоказ только то, чем можно угодить всему свету и польстить самому себе, и, таким образом, раззванивают о себе на всех перекрёстках, кто, как не безумец, напишет исповедь, чтение которой повергает в холодный пот? Кто лишил Иноко-сэнсэя его профессии, кто заставил его изведать страдания, которые довели его до тяжкого недуга? Нынешнее общество. И ради этого общества, обливаясь слезами, писать книги, произносить речи, проявлять такую твёрдую при его здоровье приверженность своим идеям! Мыслим ли такой идиотизм? Жизнь этого человека — это поистине жизнь, описанная в «Исповеди». Да, он терпеливо сносит насмешки, за это его называют мечтателем, фантазёром. «Как бы тебе ни было тяжело и горько, никогда не жалуйся — ведь ты мужчина! Пусть косятся на тебя сколько угодно, умри молча, мужественно, как волк!» — вот его девиз. Что ж, разве одно это утверждение не выдаёт в нём сумасшедшего?
— Не надо так горячиться, — стал успокаивать его Гинноскэ.
— Я вовсе не горячусь, — отмахнулся Усимацу.
— Да, но этот самый Иноко Рэнтаро ведь «этa»? — с усмешкой сказал Бумпэй.
— Ну, и что же? — огрызнулся Усимацу.
— Из существа такой низкой расы не может выйти ничего порядочного.
— Существа низкой расы?
— Да, существа презренной породы. Эти люди, способные на всякие извращения, кто они, по-твоему, если не существа низкой расы? А ещё втираются в общество и разносят такие идеи — нет, это недопустимо! Возиться с сырыми кожами да помалкивать — это больше подходит таким господам.
— Выходит, что Кацуно-кун человек просвещённый, благородный, а Иноко-сэнсэй — дикарь, существо низкой расы? А я до сих пор думал, что и ты, и он одинаковые люди.
— Да перестаньте вы! — уже сердясь, сказал Гинноскэ. — Разве можно так спорить?
Но Усимацу и слушать не хотел.
— Очень даже можно! Я говорю серьёзно. Вот послушай. Кацуно-кун утверждает, что Иноко-сэнсэй дикарь, низкое существо. И он совершенно прав. А я заблуждался. Да. Ему бы, как считает Кацуно-кун, возиться с сырыми кожами да помалкивать. Поступай он так, держи язык за зубами, он не нажил бы чахотки. А этот безумец, пренебрегая здоровьем, вступил в борьбу с обществом! Люди просвещённые, благородные занимаются воспитанием детей, педагогикой и тому подобным в расчёте на возможность украсить свою грудь почётной медалью. А несчастным дикарям, существам низкой расы, таким, как Иноко-сэнсэй, подобные успехи и во сне не снятся. Они ведь с первых своих шагов готовы к тому, что исчезнут из жизни, как роса в поле. Они вышли на битву жизни, готовые на смерть. Разве пламень, горящий у них в груди, не говорит об их печали и мужестве?