Нарушенный завет
Шрифт:
Когда Усимацу вошёл к себе в комнату, уже смеркалось. Но Усимацу не хотелось зажигать лампу. Он долго в глубокой задумчивости сидел один в темноте.
Прошло уже два часа. На столе Усимацу лежала тетрадь, в которой он день за днём записывал свои школьные наблюдения и соображения. Желтоватый свет лампы уныло освещал полутёмное помещение и отбрасывал на стену тень задумчиво склонившегося над столом Усимацу. Папиросный дым стлался по комнате и придавал всем находящимся здесь предметам расплывчатые очертания.
— Сэгава-сан, вы занимаетесь? — спросила окусама, войдя к нему в комнату. — Не будете ли вы так добры написать мне письмо? Извините…
В ожидании ответа окусама теребила в руках приготовленные бумагу и конверт. Усимацу заметил, что выглядела она не совсем обычно.
— Письмо? — переспросил он.
— Да, я хочу послать его сестре в монастырь в Нагано… — Окусама запнулась. — Я, собственно, хотела
— Ладно, напишу, — коротко ответил Усимацу. Ободрённая его ответом, окусама стала рассказывать Усимацу содержание письма. Она просила написать, что хочет поговорить об одном деле, касающемся её лично… и чтобы сестра по получении письма непременно приехала. От Канидзавы до Ииямы ходит лодка, а если сестра не захочет ехать лодкой, она может полпути проехать на рикше, а потом пересесть в сани. Она просила написать, что теперь она твёрдо решилась и сама уже думает о разводе.
— Я только вас и могу попросить… — сказала окусама, и глаза её наполнились слезами. — Я не объяснила, в чём дело, и поэтому вам всё это, вероятно, кажется странным…
— Нет, — перебил её Усимацу. — Я тоже кое-что слышал… от Кадзамы-сана.
— А, вот как! Вы слышали от Кэйносина-сана?
— Правда, подробностей я не знаю…
— Очень глупая история, рассказывать даже стыдно. — Окусама глубоко вздохнула. — Ах, наш настоятель До таких лет дожил, а вот, видите, что вытворяет! Это, по-видимому, болезнь. Иначе с чего же на него находит такое? Разве не так, Сэгава-сан, а? Если б только не эта болезнь! Ведь настоятель такой мягкий человек… Замечательный человек… нет, я даже теперь ему верю. Отчего на меня всё так сильно действует? — всхлипнув, снова заговорила окусама. — Каждый раз, когда случается такая история, у меня всё валится из рук. Эта болезнь настоятеля… она началась давно. Прежний настоятель Рэнгэдзи рано умер; когда настоятелем после него был назначен мой муж, ему было всего семнадцать лет. На третий год, как я вышла за него замуж, настоятель уехал учиться в Киото… В молодости он считался очень способным: среди молодёжи, которая со всей страны стекается в главный храм нашей секты, таких, как он, говорят, можно по пальцам перечесть. Я осталась тогда в Рэнгэдзи с вдовой прежнего настоятеля и с отцом нашего молодого бонзы; мы втроём взяли на себя заботу о храме. Пять лет прожили мы здесь без него. Видно, болезнь настоятеля пошла именно с той поры. Женщина, с которой он связался, была старшей дочерью владельца гостиницы в Абара-но-Кодзи, что в Уо-но-Тане. История эта получила огласку, и даже бонза, обеспокоившись, отправился в Киото. Как я тогда волновалась, и сказать не могу! Не хотелось и вдову настоятеля беспокоить, боялась, как бы не дошло это до прихожан. Наконец я послала той женщине денег и тем заставила её порвать с ним. Тут бы настоятелю и угомониться. Но это врождённая болезнь, помочь ничем нельзя. Через три года, в пору, когда он учился в школе Синею, в Токио, он снова заболел.
Придя с просьбой написать ей письмо, окусама в душевной простоте позабыла о деле и стала изливать свои жалобы. Простота эта — в характере женщин; окусаме необходимо было, чтобы её выслушали.
— В то время уже стало ясно, — продолжала окусама. — что нельзя отпускать настоятеля одного… к тому же, в школе ему платили жалованье, а заботу о храме взял на себя бонза. Вдова прежнего настоятеля хотела повидать Токио, и вот мы вместе с ней отправились туда и все втроём поселились в храме Таканава. Оттуда до школы рукой подать. С тех пор настоятель ходил туда по улице Нихонэноки. А на этой улице жила одна молодая вдова, ревностная приверженица секты Синсю, образованная женщина. Она попросила настоятеля вести с нею беседы о вере, и он стал ходить к ней. Я и сейчас хорошо её помню — стройная, с белыми нежными руками; мне случалось её видеть, когда она проходила мимо нашего дома по пути на кладбище.
Однажды у нас с настоятелем зашёл разговор об этой вдове, и он презрительно фыркнул: «Да она просто сумасшедшая!» Разве не ужасно так отзываться о женщине? А он в это время уже был с ней близок! Вскоре она от него забеременела. Тогда он сам струхнул и стал просить у меня прощения. «Я виноват перед тобой», — говорит. По природе-то он честный, хороший человек; как что дурное сделает, сейчас же покается. Даже жалко порой на него смотреть. Скажет мне: «Ну, прошу тебя, прости!» — и я не могу его бросить. Тогда вызвала я письмом бонзу из нашего храма, а сама думаю: «Всё это оттого, что у меня нет детей. Если бы у меня был ребёнок, настоятель
Но всё дело в том, что женщина слабое существо, стоит ей услышать ласковое слово, и она охотно всё позабудет. Вот так же и со мной. «Жалко его, ему без меня будет трудно». Вскоре она родила. За месяц до срока. К тому же и молока у ней не было, так что ребёнок и двух месяцев не прожил. Как я тревожилась, пока настоятель не вернулся в Иияму! Это случилось ровно десять лет назад. После этого он вроде бы образумился. Аккуратно три раза в месяц читал проповедь, в дни поминовений по просьбе прихожан читал молитвы, а когда возникала необходимость, ездил по всему приходу, иногда ему приходилось даже задерживаться на ночь… Прихожане его чтили, на четвёртый год осенью отремонтировали крышу храма. И до последнего времени всё шло более или менее нормально и жили мы вполне хорошо. Но беда в том, что как только человек почувствует себя в силе, он начинает скучать. А стоит появиться скуке, как опять берётся за прежнее. Так уж у него всегда. Ах, мужчины ужасный народ! Уж на что настоятель рассудительный человек, а когда находит на него эта болезнь — ему всё нипочём.
Вы только подумайте, Сэгава-сан: настоятелю уже пятьдесят один год! Пятьдесят один год, разве это не ужасно? Правда, теперь у нас в Иияме не найдёшь бонзы, который не лип бы к женщинам. Да, но они имеют дело со служанками из чайных домиков или заводят себе содержанок. Но увлечься Осио! Я просто слов не нахожу. Никак нельзя было этого от него ожидать! Нет, с ним творится что-то неладное: без сомнения, он просто сошёл с ума. А Осио обо всём рассказала мне и говорит: «Мама, не тревожьтесь, я никогда на это не пойду». Она девушка стойкая, я на неё полагаюсь. Я ей говорю: «Держись, Осио, отец ведь не безрассудный. Когда он поймёт, каково на сердце у нас с тобой, он, несомненно, образумится. Опомнится он или не опомнится, мы с тобой будем по-прежнему дружны». Мы обе горько плакали. Разве я к нему плохо отношусь? Только бы открыть ему глаза. Для этого я и затеяла этот развод.
Выслушав чистосердечную исповедь окусамы, Усимацу написал письмо так, как она просила, коротко и ясно. Пока он писал, окусама всё время шептала имя Будды, лицо её выражало тревогу о будущем.
— Спокойной ночи! — сказала она на прощание и ушла.
Оставшись один, Усимацу повалился на циновку рядом со столом, задумался и незаметно уснул. Последнее время он спал, спал и всё никак не мог выспаться, поэтому стоило ему лечь, как он сейчас же засыпал как мёртвый. При этом ему казалось, будто он куда-то проваливается. Просыпался же он всегда с тяжёлой головой. Так было и в этот вечер: очнувшись, он долго не мог понять, где он и что с ним, а когда он наконец пришёл в себя, то обнаружил, что уже поздно. Снегу за окном навалило много; иногда он сползал с крыш, глухо ударяясь в ставни, и это был единственный звук, нарушавший тишину ночи… В такой час все уже в постели. Внизу, по-видимому, тоже все уснули. Вдруг до слуха Усимацу донеслись приглушённые рыдания. Что это? Такое впечатление, будто кто-то рыдает внизу под лестницей в коридоре. Потом будто кто-то открыл ставни северного коридора и выглянул наружу. «А… Это Осио… это она плачет», — подумал он, и сердце у него сжалось от тревоги и жалости. Впрочем, Усимацу слушал в полузабытьи; чтоб прийти в себя, он встал и принялся ходить по комнате, но рыданий уже не было слышно. Усимацу то настороженно замирал на месте, то прикладывал ухо к стене и прислушивался. Он уже не мог сказать с уверенностью, действительно ли что-то слышал, или это ему приснилось. Он стоял в растерянности, скрестив на груди руки и уставившись на догоравшую лампу. Ночная тьма сгущалась, усталое сердце изнемогало. Когда он достал из стенного шкафа постель, он уже сам не сознавал, что он делает. Полусонный, он разделся, лёг и погрузился в тревожный сон.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Глава XVIII
Наконец, как всегда в это время года, повалил сильный снег. И улицы и дома — весь город скрылся под белой пеленой. Накануне за вечер снегу выпало больше четырёх сяку.
Когда выпадало так много снега, убирать его было уже невозможно; его просто сгребали на середину улицы, где получалась настоящая гора с отвесными склонами. Обе стороны этой горы тщательно сглаживали, утрамбовывали, так что издали она имела вид длинной белой стены. Гора всё росла и росла и вскоре уже превосходила высотой стоявшие по обе стороны дома, так что с вершины её виднелись только крыши да карнизы. Город, выкопанный из-под снега, — таким, образно говоря, казался Иияма.