Нарушенный завет
Шрифт:
— Есть пустые.
Отосаку грустно усмехнулся.
— Вовсе не пустые. Просто некоторые зёрна воробьи поклевали. На девять десятых это самый лучший рис. Давайте насыплем мешок и взвесим.
Достали шесть новых мешков. Отосаку черпал зерно совком и ссыпал его в большую круглую мерку. Помещик шестом уравнивал зерно сверху, а брат Отосаку ссыпал его в мешок. Он работал молча. Отосаку раздражённо закричал ему:
— Эй, сыпь сюда! Сдавать аренду молча — это не дело! — Он бросил ему совок, который держал в руках.
— Захватывай полнее! Раз, два! — раздался голос Отосаку. В мешок входила одна большая мерка в
— Может быть, хватит шести мешков? — сказал Отосаку, покрывая мешки соломенными матами. Помещик ничего не ответил. Прищурив глаза, он как будто мысленно прикидывал на счётах. В это время брат Отосаку принёс большие висячие весы. Взвешивая мешок, братья напрягали все силы, и у обоих лица стали багровыми. Помещик удостоверился, что коромысло легло горизонтально, и внимательно следил за тем, чтобы крючок для гирь не качался.
35
То — 18 л.
— Ну, сколько? — спросил, всматриваясь в гири, Отосаку. — Ого!
— Восемнадцать кан восемьсот — здорово! — присоединился брат.
— Восемнадцать кан восемьсот — вот это зерно! — сказал и Отосаку, распрямляя спину.
— Да, но ведь мешок тоже что-то весит. — Помещик, видимо, всё ещё был недоволен.
— Конечно, мешок тоже что-то весит. Это дело известное, — отозвался Отосаку. А брат его пробормотал про себя:
— По мне восемнадцать кан — лучше и не надо.
— Что ж, на то и лучший рис.
С этими словами Отосаку напустил на себя глуповатый вид и стал вглядываться в выражение лица высокомерного помещика.
Наблюдая всю эту картину, Усимацу задумался над жалкой долой арендаторов. Хотя Отосаку по своей крестьянской честности не забывает прежних милостей и всячески помогает своему обнищавшему хозяину, всё равно семья Кэйносина никак не может прокормиться слабыми руками его жены. Когда Кэйносин рассказывал Усимацу, что бедняжка Осио хочет вернуться домой, он со слезами сказал: «Прежде всего, как нам сам-восемь прокормиться?» Действительно, как? Разве можно ей сюда вернуться? При одной мысли об этом Усимацу содрогался.
— Позвольте вам чашечку чая, — обратился Отосаку к помещику; тот, видимо, совсем продрогнув, поспешил к очагу.
Отосаку достал висевший у пояса кисет и закурил. Попыхивая трубочкой, он спросил:
— С шести мешков причитается два то пять сё?
— Два то пять сё — где это видано? — насмешливо сказал помещик. — Четыре то пять сё.
— Четыре то?
— Даже не четыре то пять сё, а четыре то семь сё, вот как.
— Четыре то семь сё!
Жена Кэйносина сначала молча слушала пререкания Отосаку с помещиком, но потом не выдержала и вмещалась:
— Слушай, Отосаку, четыре то семь сё — пусть будет так. Сколько бы там ни было, не рассуждай. Отдай хозяину хоть всё целиком, мне ничего не нужно.
— Что вы, госпожа… — остолбенев, уставился на неё Отосаку.
— Я бьюсь одна, бьюсь, а муж ничего не делает и только пьёт. Что тут скажешь? Просто руки опускаются… Да и детей куча, и все остолопы…
— Не говорите так, предоставьте всё мне… я ведь
Утирая рукавом рубахи глаза, она вышла на кухню и принялась готовить угощение. Брат Отосаку сходил за сакэ. Поставил горшок, за ним тарелки, похоже было, что собираются угощать помещика, выставив всё то немногое, что имелось в доме. Обо всём позаботился Отосаку; на закуску были конняку [36] и жареное тофу, вдобавок к этому подали соления — вот и всё. Отосаку поднёс помещику чашечку сакэ:
36
Конняку — травянистое растение, из которого приготовляется желеобразная масса, широко употребляемая в пищу.
— Холодная! Не согрета, — хозяин так больше любит.
При этих словах на губах помещика впервые промелькнула улыбка.
Усимацу хотелось поговорить с женой Кэйносина, но он медлил, так как пока не представлялось удобного случая. Когда дело дошло до выпивки, он понял, что помещик не скоро уйдёт. Хотя ему и предложили выпить: «Пожалуйста, и вы за компанию!» — он отказался и отошёл от очага. Отозвав Сёго в сторонку, он достал из рукава бумажный мешочек с деньгами и велел передать эти деньги Кэйносину. Кэйносин, мол, говорил, что по домашним обстоятельствам придётся взять Сёго из школы, так вот плату за учение и всё такое пусть внесут из этих денег и пусть непременно позволят ему по-прежнему ходить в школу.
— Ну, что, понял? — добавил Усимацу и сунул деньги Сёго в руки. — Какие у тебя холодные руки! — воскликнул он и крепко сжал мальчику пальцы. Когда Усимацу взглянул в его простодушное лицо, перед ним возникли полные слёз ясные глаза Осио.
Идя от Кэйносина домой, Усимацу утешал себя мыслью, что хоть что-то сделал ради Осио. Когда он уже подходил к воротам Рэнгэдзи, стало пасмурно, низко нависли свинцовые тучи, — похоже было, что опять пойдёт снег. Серые сумерки навевали на Усимацу ещё большее уныние и тоску. Только далеко-далеко над горизонтом виднелась алая полоска догорающей вечерней зари.
Звуки гонга, возвещавшие о начале вечерней службы, прозвучали для Усимацу сегодня совсем по-особому. Они уже не казались ему голосом далёкой от мира обители. Ореол святости померк, и теперь в звучании гонга ему слышался голос обычных людских страстей. Усимацу вспомнил рассказ Кэйносина. В его груди вспыхнуло презрение к настоятелю, даже не столько презрение, сколько страх перед ним. А следом — другая мысль: Осио — такой благоухающий цветок, она так пленительно женственна. И презрение к настоятелю соединилось с жалостью к ней.
Храм Рэнгэдзи… Теперь Усимацу знал его истинный облик. После того, что он услышал, печальная действительность подтверждалась каждой, даже как будто бы самой незначительной мелочью, и ощущение семейного уюта, которое он впервые испытал, перебравшись сюда, мгновенно исчезло.
Направляясь к себе в мезонин, Усимацу встретил Осио. Даже при слабом сумеречном свете он разглядел, как мертвенно-бледно её лицо и печальны чёрные глаза. Осио тоже удивлённо взглянула на него; её внимание, по-видимому, привлёк подавленный вид Усимацу. Но они лишь обменялись взглядами и, молча поклонившись, разошлись.