Нарушенный завет

Тосон Симадзаки

— Но ведь Сэгава-сан мог не знать, какого происхождения его отец и мать, — сказала Осио с заблестевшими от слёз глазами.

— Да, конечно… он этого не знал. Когда я слушаю вас, у меня появляется какая-то уверенность. Я думал, что… Что, когда вы узнаете о его происхождении, вы вряд ли будете к нему относиться, как к прежнему Сэгаве-куну.

— Почему?

— Да ведь обычно так бывает.

— У других, может быть, а у меня не так.

— Правда? Вы, действительно, так думаете?

— Но что же теперь делать? Мне хочется серьёзно с вами посоветоваться.

— Поэтому я и спрашиваю вас об этом.

— О чём «об этом»? — переспросила Осио и

посмотрела на него так, как будто проникла в его мысли. Она вся зарделась.

Из задней комнаты послышался глухой кашель.

Осио насторожилась и озабоченно прислушалась, потом, извинившись, вышла.

Гинноскэ остался один и, глядя на пламя очага, задумался об Осио, которая, несмотря на юность, даже в таких тяжёлых обстоятельствах не сгибалась и не падала духом. Женщины севера Синано, закалённые работой в суровом климате, все отличаются твёрдым, деятельным характером. Их умение переносить страдания можно назвать врождённым. Такой была и Осио. При всей её неясности в этой девушке была какая-то удивительная стойкость. Размышляя об этом, Гинноскэ то и дело возвращался к мысли о Кацуно. Вскоре Осио снова вышла к нему.

— Ну, как отец? — с глубоким сочувствием спросил Гинноскэ.

— Особых перемен нет, — поникнув, ответила Осио, — сегодня он ничего не хочет есть, съел только немножко каши… с утра всё спит. Почему он так много спит?

— Да… это должно тревожить!

— Он вряд ли долго протянет! — вздохнула Осио. — Сэгава-сан делал для него так много хорошего. Но доктор говорит, что мало надежды.

Сказав это, она по привычке поправила прядь волос на висках.

При мысли о судьбе Осио Гинноскэ стало грустно.

— Как по-разному складывается жизнь людей! — сказал он. — Есть люди, которые вырастают в родной семье и живут весь век, не зная горестей. А есть такие, которым, как вам, с детских лет приходится трудно, которых всё время треплют жизненные бури, но которые при этом закаляют свой характер. Вот и вы как будто родились, чтобы страдать и бороться, и родились при этом женщиной! Такие люди такими и останутся; я думаю, что если у них есть не ведомые другим печальные дни, зато есть и не ведомые другим радостные дни.

— Радостные дни? — повторила Осио, грустно улыбаясь. — Не знаю, будут ли у меня они.

— Конечно, будут, — уверенно сказал Гинноскэ.

— О, если вспомнить, какой была до сих пор моя жизнь, не похоже, что такие дни настанут. Подумайте… ведь если бы я не жила в Рэнгэдзи, моей тамошней матушке и в голову не пришли бы мысли о разводе.

И до того, как уйти, оставить её, если бы вы знали, как я…

— Я всё понимаю. Понимаю и сочувствую.

— Я теперь всё равно что мёртвая. И только потому, что знаю, как ко мне относятся другие, я и нахожу в этом силу… и вот живу…

— И Сэгава-кун страдает, и вы страдаете. Наверно, оттого, что вам самой пришлось так тяжело, вы плачете и о Сэгаве-куне. И вот… мне хотелось бы, чтобы вы ему помогли. Вот о чём я хотел с вами поговорить…

— Вы говорите — помогла б? — У Осио вдруг загорелись глаза. — Если это в моих силах, я сделаю всё что угодно.

— Разумеется, это в ваших силах.

— В моих силах? Некоторое время оба молчали.

— Расскажу вам всё как есть, — горячо заговорил Гинноскэ. — Это было в ночь одного из наших дежурств в школе. Я пытался выведать, что у Сэгавы-куна на душе. Я ему сказал тогда: «Что, если бы ты не переживал всё один, а поделился бы с другом? Может быть, ты думаешь, что такой сухой человек, как я, не поймёт тебя? Нет, я не такой чёрствый человек. По-моему,

ты слишком мудришь. Раз у тебя есть друг, разве он не поможет тебе?» Так я сказал. И вот Сэгава-кун в первый раз заговорил о вас… «Да, ты правильно догадался. Это действительно так. Но считай, что она умерла», — вот что он сказал. Сэгава-кун думал о своём происхождении и решил, что это несбыточная мечта, что теперь ему нельзя никого любить. Может быть любовь печальнее этой? Оттого-то Сэгава-кун и пришёл к вам и признался в своём происхождении, которое до сих пор скрывал. Вот в этом всё дело… если вы поняли, что у него на душе, можете вы ему помочь?

— Я и не знаю что сказать. — Осио покраснела до ушей. — Я хочу это сделать.

— Всей своей жизнью? — спросил Гинноскэ, пристально глядя на девушку.

— Да, — выдохнула Осио.

Гинноскэ был поражён её ответом. И любовь, и печаль, и решимость — всё было в этом «да».

— Как бы там ни было, передам Усимацу этот разговор и попытаюсь его спасти. Пойду в гостиницу к адвокату Итимуре, посмотрю, что там делается, и потом вернусь к вам рассказать. — Условившись об этом с Осио, Гинноскэ собрался было уже уходить, но она остановила его.

— У меня к вам просьба. Если у вас есть «Исповедь», не могли ли бы вы мне дать? Хотя я вряд ли смогу понять её…

— «Исповедь»?

— Да, сочинение Иноко-сана.

— А, вот что! Так и вы слыхали об этой книге?

— Ведь Сэгава-сан постоянно читал её.

— Хорошо. Вероятно, у Сэгавы-сана она есть, я узнаю… А если нет, я где-нибудь раздобуду и непременно вам доставлю.

Гинноскэ быстро направился в гостиницу к адвокату.

В гостинице вокруг тела Рэнтаро собралось множество народу. Благодаря заботам участливого хозяина, перед тем, как отвезти тело для сожжения, состоялась заупокойная служба. Службу совершал старый бонза из храма Хофукудзи. Из Токио прибыла жена, теперь вдова Рэнтаро, присутствовали и адвокат и Усимацу. Вероятно, оттого, что смерть человека в пути вызывала особую жалость, один за другим приходили на панихиду и обитатели гостиницы. Даже путники, не имевшие никакого отношения к Рэнтаро, все, кто только услышал о его внезапной смерти, собрались в коридоре и прислушивались к печальным звукам деревянного гонга.

Когда кончилось возжигание курений и бонза сделал перерыв в чтении сутр, Усимацу познакомил Гинноскэ с вдовой, и они обменялись несколькими словами. Явился корреспондент газеты из Нагано и теперь записывал всё, что удавалось узнать, в блокнот. Подойдя к вдове Рэнтаро, он обратился к ней профессиональным тоном:

— Вы супруга покойного?

— Да, — ответила вдова.

— Поистине прискорбное событие. Мне давно уже знакомо имя Иноко-сэнсэя, и я относился к нему с глубоким уважением.

— Да…

Эти слова послужили прологом к воспоминаниям. Все присутствующие, затаив дыхание, слушали. Вдова вспоминала, как она вместе с мужем приехала в Синано; какой удивительный сон она видела в ночь перед расставанием с ним; как она забеспокоилась о муже; как она ему сказала об этом, а он сурово выбранил её.

— Когда теперь всё это сопоставляешь, похоже, что уже тогда покойный понимал, на что идёт… «В Синано прекрасная осень, эта поездка будет интересной, я непременно привезу тебе подарок, приезжай домой и жди», — эти слова оказались его последними, прощальными словами. И вот теперь такое неожиданное несчастье… сколько хлопот оно причинило всем! — горько сетовала вдова. В этих её словах она выразила своё большое женское горе, и они нашли глубокое сочувствие у присутствующих.