Нарушенный завет
Шрифт:
Мокрый снег сыпал и сыпал. На возчиках были круглые шляпы из ивовых прутьев, синие полотняные штаны и стёганые перчатки. Один из них впрягся в сани, другой подталкивал сзади. «Хо! хо!» — подбадривающе покрикивали они. Усимацу вместе с остальными тихо шёл следом за прахом учителя и под скрип скользящих по снегу саней думал о своей жизни. Сомнения, страх — о, эти страдания, о которых он не мог забыть ни днём ни ночью, наконец-то они покинули его! Теперь он свободен как птица. Как радостно вдыхал он холодный утренний воздух. Ему казалось, что, сбросив с себя тяжесть, он словно воскрес. Как моряк, вернувшийся после долгого плавания домой, Усимацу готов был целовать родную землю. Нет, охватившее его чувство было ещё радостней. И ещё печальней. Он шёл по похрустывающему
На перекрёстке, где им предстояло свернуть, чтобы выйти к Верхней переправе, навстречу им показалась Осио. Оставив больного отца на попечение жены Отосаку, Осио с сопровождающим её Отосаку поджидали их здесь, чтобы проводить до переправы. Усимацу и Осио… их встреча глубоко тронула даже посторонних. Просто, сняв шляпу, молча поклонился ей Усимацу.
Подняв ясные и всё же влажные от слёз глаза, пристально смотрела на него Осио. Никакие слова не могли бы выразить те чувства, которые наполняли в эту минуту их сердца. Одно то, что они ещё живут на этом свете, казалось им проявлением непостижимой силы судьбы. А тут ещё им, столько пережившим, сейчас, в минуты прощания перед долгой-долгой разлукой, дана возможность с любовью посмотреть друг на друга.
Усимацу познакомил Осио с вдовой и адвокатом. Как все женщины, они сразу же разговорились и дальше уже шли вместе. Отосаку же стал рассказывать адвокату и Усимацу о Кэйносине. Преданный своему прежнему хозяину, он говорил о семье Кэйносина с грубоватой крестьянской искренностью; что, если с больным что-нибудь случится, он всё возьмёт на себя, а зато просит помочь Осио и Сёго. Что ж, детей у него нет, разрешение хозяин дал, так что Осуэ он оставит у себя и воспитает в память о хозяине.
По длинному понтонному мосту у Верхней переправы перешли на тот берег и скоро добрались до ресторанчика. Там с раннего утра ждал Гинноскэ. Вышел навстречу и тот богач из Симо-Такаи — Охината. Адвокат познакомил его с Усимацу. Внешность у Охинаты была довольно невзрачная, заурядная, он был похож на захолустного лекаря китайской медицины; никак не верилось, что этот человек намерен перебраться в Америку и начать там новое дело. Но, беседуя с ним, Усимацу скоро почувствовал, что это человек с твёрдым, сдержанным характером, в котором таились, видимо, многие скрытые возможности. Охината рассказал Усимацу о японском посёлке в Техасе, о людях, уехавших из Кита-Саку далеко за океан и живущих ныне там. Рассказал, что среди них есть юноша из зажиточной семьи, окончивший среднюю школу в Токио в квартале Адзабу; он тоже присоединился к этим переселенцам.
— Ах, вот как, — засмеялся Охината, когда Усимацу напомнил ему о происшествии в пансионе в Токадзёмати. — Вы тоже там жили. Да, мне солоно пришлось. Вот этот случай и заставил меня затеять нынешнее дело. Теперь я говорю об этом со смехом… Но тогда… тогда было очень невесело.
Среди сидевших в ресторанчике раздался взрыв смеха. Охината заметил, что предался воспоминаниям в неподходящем месте, и, с горечью засмеявшись, сел с Усимацу за столик.
— Хозяйка, дайте-ка то, о чём я вас просил! — распорядился Гинноскэ. И вот в этом ресторанчике на берегу реки осушили прощальные чарки. И те, кто уезжал, и те, кто провожал, — все обещали всегда помнить друг о друге. Гинноскэ взял на себя роль хозяина: он пришёл сюда с раннего утра, обо всём позаботился, и вся обстановка с её непринуждённой простотой создавала атмосферу особой теплоты.
— Я всем тебе обязан, — сказал Усимацу, не в силах сдержать волнение.
— Это взаимно, — засмеялся Гинноскэ. — Но не думал я, что мне придётся так тебя провожать. Я, которому устраивали проводы, отстал от тебя… Человеческая жизнь поистине непостижимая вещь.
— Мы с тобой встретимся в Токио! — Усимацу не сводил глаз со своего друга.
— Да, и я скоро уеду. Ну, выпей чашечку. — Гинноскэ оглянулся. — Осио-сан, пожалуйста, не нальёте ли вы нам?
Осио взяла бутылочку и стала наливать. Её белые нежные руки дрожали, выдавая радость и печаль, переполнявшие её
— И вы выпейте с нами. — Гинноскэ взял из рук смущённой Осио бутылочку и, протягивая ей чашечку, настойчиво сказал: — Давайте я вам налью.
— Нет, благодарю вас, — сказала Осио, отстраняя чашечку.
— Так не годится, — смеясь, вмешался Охината. — В таких случаях полагается выпить. Хоть для вида, один глоток.
— Хоть для формы… — поддержал его адвокат.
— Тогда, пожалуйста, совсем немножко. — Осио поднесла чашечку к губам и покраснела.
Постепенно у ресторанчика собрались ученики четвёртого класса старшего отделения. Услышав о том, что Усимацу сегодня уезжает, они пришли проводить его. Их привело сюда чистое сердце и привязанность к Усимацу. Усимацу обходил краснощёких мальчиков, прощаясь с каждым в отдельности, рассказывая им о своих планах на будущее, и время от времени выходил на берег, где, стоя под мокрым снегом, возле голых ив, поджидал спешивших сюда по мосту учеников. Прозвучал удар колокола в Рэнгэдзи. За ним, разрывая тишину зимнего дня, над водами Тикумы разнёсся второй удар. Звук колокола набегал волнами, ширился, удалялся, и, когда он замирал, в облачной дали снова раздавался удар — третий… четвёртый, пятый. А, это Сё-дурак звонит, поднявшись на колокольню. Для Усимацу удары колокола звучали как прощание перед долгой разлукой, как весть о заре новой жизни. Взволнованный глубокими торжественными звуками, Усимацу невольно склонил голову.
— Шестой… седьмой…
Этот голос без слов, передаваясь из груди в грудь, вселял в провожавших и в уезжавших одни и те же мысли.
Сообщили, что сани готовы. Усимацу говорил с Гинноскэ о своих опасениях по поводу дяди и тётки. Ах, как они, наверно, беспокоятся.
— А если слухи о случившемся дойдут до Химэкодзавы, какие осложнения это вызовет! Возможно, что им нельзя будет оставаться в Нэцу. Как быть тогда? — сказал он.
— Тогда и видно будет, — Гинноскэ на минуту задумался. — Попроси позаботиться об этом Охинату-сана. Если твой дядя не сможет оставаться в Нэцу, пусть он переберётся в Симо-Такаи. Ничего другого пока сделать нельзя, как ни беспокойся… Э… ничего, как-нибудь уладится.
— Значит, так и скажи ему.
— Хорошо.
Заручившись согласием Гинноскэ и пообещав Осио по приезде в Токио купить и прислать ей «Исповедь», Усимацу и вдова стали прощаться. Адвокат, Охината, Отосаку, Гинноскэ и гурьба учеников окружили сани. Осио, бледная, вцепившись в руку Сёго, стояла поодаль, провожая Усимацу взглядом.
— Трогай! — подняв кверху руку, крикнул один из учеников.
— Учитель, я вас провожу вот дотуда! — ухватившись за заднюю перекладину саней, попросил другой.
В ту минуту, когда сани уже трогались, примчался младший учитель и потребовал, чтобы ученики шли в школу. И вдова, и Усимацу обернулись, чтобы узнать в чём дело. Передний возчик, вёзший сани с прахом Рэнтаро, а за ним и остальные двое, ослабили мускулы и недоумённо остановились.
— Не лучше ли было бы разрешить им проводить Сэгаву-куна? — сказал Гинноскэ, подойдя к учителю. — Ты подумай. Ученики из любви к своему наставнику пришли его проводить. Разве эти детские чувства не прекрасны? Их надо бы похвалить. А школа их останавливает! Ты поступаешь нехорошо. Брать на себя такое поручение — не делает тебе чести.
— Но нельзя рассуждать и так, как ты. — Учитель почесал себе затылок. — К тому же я вовсе не говорю, что они поступают плохо.
— В таком случае, почему же в школе говорят, что это плохо? — сказал Гинноскэ, пожимая плечами.
— «Уходить с уроков, не подав просьбы, самовольно — это не дело. Если хочешь идти провожать, иди, пожалуйста, но только получи на это разрешение», — так сказал директор.
— Можно подать просьбу и потом.
— Потом? Это уже не будет просьба. Директор опять сердит. Кацуно-кун, как водится, тоже говорит: «Ученики этого класса ужасно хитрые. Если такие вещи будут повторяться, это отразится на престиже школы; учеников, которые не желают соблюдать правила, нужно исключать из школы, хотя бы на время…»