Нас время учило
Шрифт:
— Это комбат нас послал! — подтверждаю я. — Вот мы сейчас позовем его сюда — давай, бери сухари, наваливайся!
Слово «комбат» действует. Наши противники стоят вокруг, ругаются, но нас не трогают. Весь остальной вагон с интересом смотрит за происходящим и подуськивает своих. Мы переругиваемся еще несколько минут, и поезд снова останавливается.
Ни секунды терять нельзя. Коваленко быстро хватает полегчавший мешок и выбрасывает его на насыпь, я прикрываю его с тыла, расталкиваю сгрудившихся у дверей солдат, мы получаем напоследок еще две-три оплеухи и выскакиваем на насыпь.
Теперь срочно — собрать рассыпавшиеся сухари — и ходу на кухню. Сейчас расскажем Барсукову — уж он им покажет. Не знают они, гады, нашего лейтенанта! Не знают, с кем связались!
Взбудораженные и злые, влетаем мы на кухню и, перебивая друг друга, рассказываем Барсукову о происшедшем, просим его пойти с нами в тот вагон и учинить расправу.
Но происходит странное. Лейтенант как-то вяло, не «по-барсуковски» реагирует на наш рассказ, почти не отвечает нам, а продолжает разговор с наседающей на него поварихой.
Разгоряченные боем и бегом с мешком, мы сначала не улавливаем, что здесь происходит, но потом постепенно примолкаем, и я широко раскрываю глаза и уши.
На полке-столе стоят раскрытые банки с тушенкой. Барсуков стоит с консервным ножом в руке, переминается с ноги на ногу и как-то странно оправдывается перед поварихой:
— Не знаю… не видел… наверное, столько здесь и было… да куда ж ей деться?
— Куда деться? — орет повариха, вся красная от натуги и злости. — А где тушенка с трех банок? В котел забросили? А кто разрешил вам производить закладку? А пустые банки где? Сейчас акт составим, комбата вызову! Ворье проклятое!
— Пустые выбросили, — тихо говорит Барсуков, — зачем пустые банки держать… а вообще, я не знаю… сержант, ты не видел, где банки?
Смотрю, слушаю и не могу поверить. Как? Неужели и Барсуков? Поборник справедливости, яростный враг воровства — Барсуков! Не может быть!
Но по тому, как суетится наш славный командир взвода, как он прячет глаза, как невразумительно и невпопад отвечает на яростные наскоки поварихи, мне все становится ясно…
Стучат колеса, весенний ветер гуляет по вагону, солнце прожекторными лучами врывается сквозь щели.
Стучат колеса: в Во-ло-чёк. В Во-ло-чёк. В Во-ло-чёк…
Летний лагерь
На этот раз проворовался Скрипниченко. Пару дней тому назад его командировали на склад помогать. Сегодня он снова появился во взводе, тихий, со своими прячущимися по углам глазами.
— Ну и дурак! — приветствовал его Филиппов. — Вот, говорят, пусти козла в огород! Ну что тебе там не сиделось? Сала — от пуза, хлеба — ешь не хочу, так нет, понадобилась тебе эта банка!
— Нэ брав я той банкы, — тихо говорит Скрипниченко.
— Врешь, падло! По глазам вижу, врешь, тую банку еще найдем — на «губу» пойдешь!
— От мэни бы туда, на склад! — мечтательно тянет Жигалка.
— Да уж, ты бы там прижился! Колом бы не выгнать.
— А скильки сала у той банкы?
— Та два кило. Амерыканське сало.
— Ого! Вот это дал! Жирно исты будэ Скрипниченко!
— Нэ брав я той банкы, — тихо и безнадежно повторяет
Мы кончали ставить палатки. На свежие, пахнущие смолой срубы уже были натянуты серые брезентовые верхи, внутри палаток слышался веселый перестук молотков, солдаты заканчивали нары. Желтая стружка окружала палатки и золотистыми кудрями устилала мох.
Лагерный городок был почти закончен. Ряды палаток встали у края леса, дорожки, проложенные между ними, темнели умятой землей, а дерн, вырезанный из почвы, окаймлял их зеленой полосой. Армейский порядок нарушил мягкую красоту лесной анархии, пробороздил квадратами зеленую траву, поставил в шеренги серые купола палаток, держащие строй по натянутой бечевке, строго в затылок друг другу ушли в глубину леса палатки других рот. Принцип построения прост: первый ряд у дороги — первая рота, в затылок ей вторая, дальше третья и последней наша, четвертая. Рота делится на взводы, разделенные между собой дорогами вглубь. Взвод состоит из отделений — каждое в своей палатке. Палатки отстоят друг от друга на три метра. Взводы на шесть. Порядок, армейский идеал.
Некоторые палатки уже готовы, и около них наводят красоту: солдаты метут дорожки, вырезают дерн саперными лопатками и обрамляют ими ходы. У первого ряда я замечаю пожилого солдата, который, стоя на коленях, что-то делает у своей палатки. Куча разноцветных стекол блестит на солнце яркой неестественной горкой драгоценностей. Солдат выбирает из кучи стёкла и выкладывает ими у палатки ордена.
Это идея! Я отпрашиваюсь у Филиппова в лес, где еще вчера приметил большие кучи битого разноцветного стекла. Откуда оно там? Может быть, свалка какого-то стекольного завода? Набив полную гимнастерку стекол, я возвращаюсь к палатке. Ссыпаю стекла, разравниваю землю у входа и начинаю творить. Что нарисовать? Красивое и нужное? Ленина, конечно. Откуда же его срисовать? А комсомольский билет на что? Черными блестящими стеклами выкладываю портрет Ленина, подбирая куски, как мозаику, заполняя мелкие отверстия. Кусок к куску, стекло к стеклу появляется черный силуэт Ленина на серой земле. Похож? Похож.
А вот фон ему — голубые матовые стекла. Удачное сочетание! А как издали? Здорово!
Быстро выкладываю фон. Что же сделать с другой стороны входа в палатку? Сталина, конечно. Я бегу в штаб батальона, выпрашиваю печатный бланк ротной стенгазеты и бегом возвращаюсь к палатке. Со знамени срисовываю силуэт головы Сталина и начинаю выкладывать черными стеклами.
Кто-то встает за моей спиной. Оглядываюсь. Подполковник Галат, командир нашего полка, стоит и, не отрываясь, смотрит на мою работу. Я вытягиваюсь.
— Вольно. Продолжайте.
Опускаюсь на корточки и заканчиваю силуэт. Подобрав одинакового размера голубые стекла, я обхожу ими по контуру портрета, аккуратно вдавливая в землю. Теперь фон пойдет быстро.
— Оставьте так, — это Галат.
— Нет. Нельзя.
— Почему?
— Должно быть симметрично. Как Ленин, так и Сталин.
— Художник?
— Нет. Так, немного рисую.
— Значит, будете. Хорошо делаете.
Галат поворачивается и уходит. Филиппов выскакивает из палатки.