Нас время учило

Разумовский Лев Самсонович

Постепенно узнаем наше новое начальство. Командир взвода — младший лейтенант Алексеенко — производит странное впечатление. Пожилой, мешковатый, без военной выправки. Говорит тихим голосом. К бойцам обращается на «вы», Командует — как просит.

Как с таким воевать?

Другое дело командир роты — старший лейтенат Кунатов. Он тоже немолод, но на правой стороне груди у него ордена, а на левой — нашивки: четыре ранения! Две желтые ленточки — тяжелые ранения, две красные — легкие.

Вот это человек! Бывалый. Опытный. С таким не пропадешь!

Все они разные — наши

новые фронтовые командиры, но одно общее резко отличает их от тыловых офицеров — манера обращения с бойцами. Они не собачатся, не «ставят себя», не придираются по пустякам. Напротив: налицо какой-то запанибратский тон, легкое развинчивание гаек, суетливая забота о наших нуждах. На этом мнении сходятся все.

Помощник командира батальона гвардии старший лейтенант Шагаев, высоченный и лихой мужик, проводит с нами занятия по изучению ручного пулемета Дегтярева. Вот Шагаев умеет командовать — голосина на весь лес! Щегольская светло-коричневая пилотка заломлена набок и чуть держится на ухе.

Он сидит в центре, а мы сгрудились вокруг него плотным кружком.

— Кто у вас может оформить входы у шалашей? — вдруг спрашивает он, держа в руках пулемет. — Художник есть?

Несколько пальцев показывают на меня.

— Это хорошо. Значит, оформишь?

— Не знаю… Чем делать-то?

— А чем раньше делал?

— Там, в Волочке, стекла были. Цветные.

Кто-то рассказывает Шагаеву, как были оформлены палатки в Вышнем Волочке и что даже сам товарищ полковник хвалил меня.

— Ну так давай! — нетерпеливо говорит Шагаев. — Думай! Стекол здесь нет. Может, шишками?

— Шишками некрасиво будет.

— Ну, думай, думай. Надо, чтобы красота была. Как в сказке. Чтоб боец в свой шалаш, как в храм, входил.

Я машинально ворчу в руках найденную в лесу блестящую гильзу, показываю ее Шагаеву и предположительно говорю:

— Может быть, этим? Надо насобирать в лесу…

— Во! Молодец! — радуется Шагаев. — А собирать в лесу — пусть серый волк собирает. Сколько тебе надо?

Страшный грохот заставляет нас отшатнуться в стороны. Кто сидел на корточках — падают друг на друга.

Шагаев держит пулемет стволом вверх и хохочет.

— Привыкай! Это фронт, а не у матки на печке.

Груда новеньких блестящих гильз валяется на земле. Шагаев снимает палец со спуска.

— Ну, хватим тебе? А то ты скажи — можно больше сделать. Сколько надо.

— Не надо, — говорю я. — Жалко патронов. Лучше мы в лесу насобираем.

— Ишь ты, какой хозяйственный, — удивляется Шагаев. — Ну забирай и иди вкалывай. Чтобы к вечеру красота была. Как в сказке.

Набиваю карманы гильзами и ухожу делать красоту. Как в сказке. Пробую выложить ордена — не получается. Делаю звезды с серпом и молотом посредине и выкладываю лозунг: «Смерть немецким захватчикам!» Латунные гильзы плохо видны на желтом песке, все некрасиво и убого.

Зову Шагаева. Он в восторге.

— Вот и молодец! Не горюй, я еще из тебя человека сделаю!

Спасибо. Открывается блестящая перспектива…

Занятия. Мы много стреляем. Наконец-то нас учат делу, ради которого нас призвали в

армию и ради которого мы зазря мучились шесть месяцев в запасном полку, где каждый день занимались строевой подготовкой: поворотами налево и направо, топтанием на месте и стоянием по стойке «смирно». За полгода — три стрельбы, а здесь мы стреляем каждый день, и лежа, и стоя, и на ходу по движущейся мишени, всерьез учимся окапываться, а также стрелять из ручного пулемета, который оказывается почти непосильно тяжелым для наших тощих от полугодового недоедания рук.

Кормят нас три раза в день, и довольно плотно, но я никак не могу наесться — мне все мало.

На стрельбах я снова оказываюсь одним из лучших и опять слышу, уже в который раз, что дело в очках. Дни идут быстро. Постепенно я привыкаю к моему новому окружению: белорусским ребятам, грузинам и малорослым рязанским парням Лобастову, Ерохину и Соколову. Рязанские держатся обособленно, кучкой, так же как и могучие грузины-пулеметчики, сразу удивившие своей ловкостью и мастерством обращения с пулеметом «Максим». Их минутная разборка и сборка пулемета и подготовка его к бою вызывают общее восхищение. Я уже начинаю забывать своих украинцев, как однажды, выйдя на лесную опушку, носом к носу сталкиваюсь с Жижири.

Он в новой шинели, офицерская сумка через плечо. Раздобрел и даже добродушно настроен.

— Дыви! Разумовский! Ты где?

— Пехота-матушка.

— Тю! — Он не скрывает своего презрения. — А я вот — связной командира полка! Шо хочу, то роблю. Харч гарний, сала от пуза, хлиба, каши, то уж я нэ считаю. Вот тильки донесения ношу, а так кемарь хоть весь день…

С некоторым изумлением я отмечаю факт: сытый Жижири — это совсем не то, что голодный Жижири! Может быть, в этом все дело? Может быть, поэтому мы бросались друг на друга? Страшно гордый и недоступный, Жижири осчастливливает меня последним кивком и исчезает.

Взвод построили. Перед взводом появился незнакомый офицер — комсорг полка.

— Кто комсомольцы — выйди вперед!

Вышли. Вместе со мной четыре человека.

— Всё?

— Всё.

— Ряды сомкни! Комсомольцы остаются на месте. Остальные поотделенно к крайнему шалашу записываться в комсомол — шагом марш!

После того как все вернулись с новенькими билетами, я не утерпел, спросил у комсорга — как же это? Ведь по уставу в комсомол принимают лучших, самых сознательных…

— В армии другой подход! Понял? Завтра в бой все пойдут комсомольцами! Вот и весь устав! Понял? И отставить вопросы! Понял?

И еще один эпизод. Была объявлена воздушная тревога, и мы палили из всего имеющеюся оружия по немецким самолетам, пролетавшим над лесом. Потом над ветками сосен закружились большие белые бабочки-листовки и попадали вокруг нас.

Я беру листовку в руки. Красной типографской краской напечатано: «Бей жида-политрука, рожа просит кирпича». Потом текст. Какой-то пленный Иванов сообщает, что он работал в тылу на военном заводе, по потом его послали на фронт, а вместо него взяли еврея. Кончалась листовка призывом сдаваться немецкой армии и пропуском со свастикой.