Наш последний эшелон
Шрифт:
– Ну, что ты имеешь сказать?
– Я? – Я усмехаюсь. – Я думал, ты мне что-нибудь скажешь.
– Мне как-то нечего.
– О-ох-х…
– Не охай. Рассказывай о наболевшем.
Эти беседы с Натальей стали для меня словно чем-то совершенно необходимым. Как воздух, вода… Этот голос, слова, эта трубка, в которой она, – меня теплят. Я плачусь Наталье, не скрывая своих помутнений. Она слушает. Мне это приятно.
– Я вчера стер все свои записи на кассетах: Боба, Цоя, Кинчева, Майка, – принялся признаваться. – Весь день потратил.
– Дурачок, – определила Наталья. – И зачем?
– Не знаю. Делать нечего было. Стер. Теперь кассеты тихонечко шелестят. Ладно, все равно, слова – это ложь. Любые слова… А ты чем занимаешься?
– Так… зарядку делала.
– Зачем?
– Ха!.. – Но Наталья задумалась. – Ну, хотя бы по привычке.
– М-да. Хорошая, в целом, привычка. А у меня привычка – мучить себя. Я мазохист.
– Ты садист. Ты мучаешь окружающих.
В мою комнату вторглась сестра:
– Дай «Шабаш».
Я заслонил трубку ладонью, ответил:
– Нету, стер.
– Что?
– Стер все кассеты. Нет ничего.
Сестра прошипела ряд неприятных мне слов.
– Уйди! – злюсь. – Я беседую.
– Идиот.
Сестра еще пошипела, взяла пару кассет. И ушла.
– Что там у тебя? – голос Натальи.
– А, так… Сестра ничего не понимает.
– Почему? Она вроде умная.
Мне пришлось объяснять:
– Дело в том, что меня понимают лишь сумасшедшие люди, а с таковыми я не общаюсь. Они от меня скрыты. Их уже заперли, заточили, а меня не заметили… Наталь, я уехать хочу! – не выдержав, вскрикнул. – Хочу вдаль. Поездами на запад. Тыдышь-тыдышь… Долго, спокойно… В Петербург мне надо, на берег Фонтанки. Встать, осмотреться… Там сейчас плюс один… Нет, – пришел в себя, – бред это всё – поезд, Фонтанка. Как там в институте?
– Ничего, – спокойный ответ, – сессия. А ты окончательно бросил?
– Кажется, да. Мозгов не хватает.
– Дурачок. И куда потом?
Я вздохнул:
– В гегемоны пойду. Трудиться буду в поте лица своего. Хлеб буду есть.
– Дурачок, – повторила Наталья жалеющим тоном.
Она учится на пятом курсе и тоже не понимает меня. Да и сам я не понимаю себя. В мозгу всё туманно.
– Я знаю, – ответствовал я. – Но дурачки тоже имеют право на выбор. Мне грустно. Хочу людей полюбить.
– Всех? – усмешка царапнула ухо.
– Да, всех. Все достойны любви.
– Нет, достойны из них единицы. Да и то не бескорыстной… Люди – они очень злые.
Наталья заговорила серьезно, а меня тянет по-детски с ней спорить. И спорю:
– Они добрые. Они добры в основе своей. В основе хорошие, светлые. Соскоблить только всю эту сажу… – Я стал бредить, для удобства закрыв глаза. – Люди – главное богатство планеты. Я люблю их. Хорошие, светлые…
– Да никого ты не любишь! – крикнула собеседница. – И всё, прекрати!
Бред растворился. Я открыл глаза и признался:
– Да, Наталь, я никого не люблю. Ты права. Пошли они!..
Мы помолчали.
– Слушай, – полушепот Натальи;
Я не ответил – я растерялся. Ожидал от этого полушепота чего-то другого. Не вопроса о ней…
– Это она тебе, – наконец нервно хрипнул, – она сама рассказала?
– Ну да. Подошла и так испуганно, что вот прижал к стене и стал прямо в лицо про нож, лезвиё… Нельзя так пугать девушек.
– Можно.
– Эт почему? – снова усмешка в ухо.
– Потому что люблю ее.
– Эх, дурачок, – жалеющий вздох. – Она любит другого. Так что… Ты лишний.
– Я знаю, – смело ответил, хотя ничего и не знал. – Знаю. И что? Я люблю, как блаженный Петрарка, как обреченный на смерть Валентин.
– При чем здесь Валентин? У тебя все перепуталось.
А я продолжал бухать в трубку:
– Да, такова судьба. Так суждено мне любить. Пусть это слабость, пусть обманчивый сон, но все равно. Любовь – это главное.
– Ты как-нибудь успокойся, – попросила Наталья. – А то мне страшно становится.
– Я спокоен и тверд…
– Сын, стол накрыт! – традиционно объявил папа.
– Иду! – крикнул я, и Наталье: – Зовут ужинать.
– Что ж, приятного аппетита.
4
Ужинали, как принято, в зале. Телеприемник «Рубин» делился однодневными страстями эпохи. Плавно качалась пустота семейной беседы. Я не беседовал – скоренько ел, подавая в желудок продукты для продолжения существования.
Пожелав доброй ночи, отправился в свою комнату. Разделся, улегся в кровать. Но уснуть нелегко. В голове бухнут мысли, мечутся с идиотским упорством. Эти ненужные мысли, они пожирают клеточки мозга, иссушают его.
…Перегоны далеких, загадочных мест. Стучат поезда, спеша к окончанью пути. Хмуро, тоскливо кругом, беззаботные ветры гуляют.
Погружаюсь…
Какие-то люди. Я скольжу по ним равнодушно. Но вот – она. Она! Лучшее существо на земле, и с таким обычным именем. Марина… Марина. Ее нужно назвать иначе. Придумать для нее новое, совершенно новое имя. Или остальных Марин назвать по-другому. Пусть тысячи Лен, Насть, Наталь, Оль. Но Марина должна быть одна! Да, одна на этой Земле.
Сейчас здесь я могу открыто и сколько угодно смотреть на нее. А она смотрит в ответ. Так долго и так хорошо. Так тепло… Ее темные, большие, такие родные глаза. Печальные очи.
Я шепчу ей:
– Марина.
Она еле-еле заметно улыбнулась в ответ. Но это «еле-еле» дороже оскала в тридцать два зуба… И я повторяю:
– Марина. – А потом, осмелев, добавляю: – Милая, я люблю тебя. Я люблю.
Она опустила глаза, а затем отвернулась. Она поплыла. Все дальше и дальше. Исчезла.
– Марина, – уже просто так, в никуда, сказал я и зарылся в подушку.
Дышать нечем. Я задыхаюсь. Я теряю сознание. Я умираю…
Перевернулся с живота на левый бок. Покряхтел, поковырял пальцем в правой ноздре… Заснуть, надо заснуть.