Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены
Шрифт:
Тысяча и одна сторожевая ночь! Витя и не заметит, как перейдёт на иврит с плохонького английского, языка жестов, эсперанто, сложившегося из обломков немецкого, польского, всплывшего вдруг из глубин памяти обрывков идиш бабушки-дедушки. Петко — его морэ (учитель), его ульпан. Петко — проводник по новой жизни. Именно он через полгода подберёт Вите с Маней дешёвую незаконченную постройку, которая станет их настоящим домом на этой земле. И поручится за них в совете ишува, израильского поселения на контролируемой территории, что эти руситы не будут мешать соблюдению
Ночью они спали часа по три в очередь.
Узкая белая полоска сна.
…Ранним утром, почти ночью, Витя мчит на грузовике по Иерусалимскому серпантину. Район Гило? Улица Мориа? Сады Сахаров? Можно. Это вчера было страшно приблизиться к большегрузу — как развернуть чудище у склада школьных пособий на узком перекрёстке? А сегодня, пожалуйста. Каждый класс в городе получит заказанный учебный материал. А Витя через месяц будет знать Иерусалим как свои пять пальцев.
Дома после завтрака он падает минут на пятнадцать в кресло.
Узкая белая полоска дремоты.
Хорошо, что хозяин, строящий себе пятиэтажный дом в центре Иерусалима, — сова, не жаворонок. И прораб, по-здешнему каблан, тоже любит поспать по утрам. Витя должен явиться на стройку не рано, в полдевятого. Это и есть та работа, что куплена у Сони за пятнадцать долларов. Основная. И самая чёрная. Если вправду ушёл из искусства, чтоб не вернуться, работа — та самая. Два ведра с песком зараз. Крупным мышцам на пользу (какие стали плечищи!), а все мелкие, те, что делают пальцы быстрыми, растягиваются и портятся. Ну, а разные связки и связочки, столь важные для музыкальной техники, провисают и вовсе выходят из строя.
Или кларнет, или два синих ведра… Или-или. Если по правде решил убить дар, ищи такую работу. Она — всё. В уши — беруши, на глаза — шоры, на мысль — кепарь. Думать теперь лишь о том, сколько вёдер в той куче, что нужно поднять по лесам, о том, сколько денег к вечеру в своём блокноте тебе обозначит каблан. И ждать одного: когда, наконец, отпустит жара — белая, слепящая, прижимающая к земле, удваивающая и без того непосильную тяжесть двух синих вёдер.
Вверх-вниз, вниз-вверх…
Однажды сказал каблану Юсупу, что в России есть тачки в одно колесо.
— Такая пройдёт по лесам. И легче, и быстрее.
— Кто из нас здесь главный, ты или я?
— Ты, конечно.
В другой раз потребовал Витя включить лебёдку.
— Что без дела стоит?
Каблан и головы не повернул в его сторону.
— Таскать на спине мешки цемента по узким настилам опасно. Занесёт, и… Если кто загремит вниз, обойдётся дороже.
— Ну… Что мешаешь работать? Хозяин нанял меня, чтобы я строил ему, как строил до этого его соседу. Почему мешаешь?
Какие у каблана были соображения против технического прогресса? Скорее всего, Юсуп и сам не знал. Зато знал, как сделать, чтобы ни одна посторонняя мысль на работе Витеньке в голову не приходила. Гневные обсидиановые глаза Юсупа отныне постоянно следили за Витенькой. И когда другие работяги таскали вёдра ещё только на третий этаж, Витенька — на четвёртый.
Выдержать. Всё выдержать. Семья должна жить нормально.
И об одном забыл Витя: дар хлеба не даёт, но от себя не отпускает. Фотограф-миллионер, стройка ли… Отовсюду вернёт к себе дар. Нет над ним на земле господ. Свободен. Но… Неужто и впрямь за пределами музыки Вите места нет?
…Был, наверное, май. Потому что каменная ограда против стройки стала малиновой. И рожковое дерево набрало щедрый цвет — алое облако. И ещё какой-то кустарник пошёл лиловыми разливами внизу у недостроенного дома, на лесах которого стоял Витенька.
Он остановился передохнуть наверху, между четвертым и пятым, последним, этажом. Привалился к стене на те три минуты, что выкроил из часа, подняв положенную дюжину вёдер досрочно. Если бы Витенька курил, он бы затянулся. Есть не хотелось — жарко. Глотать воду он привык на ходу.
Почти машинально Витя включил крохотный приёмник, выданный ему в банке «Леуми» вместе с первыми шекелями (шла война с Ираком, и гражданам полагалось узнавать о воздушных тревогах по радио). Иврит Витенька знал ещё плохо и всё равно бы не понял. Но приёмничек всюду таскал на поясе в молодёжной сумочке-«педерастке».
«Кол хамузика» передавала второй концерт Рахманинова. Слышаный-переслышаный… Лавина звуков, лавина мелодий, лавина чувств…
Мир заново захлёстывали цунами и штормы невидимых волн!
Витя смотрел сверху на Иерусалим, вечный город.
Белые группы домов не мешали вычерчиваться плавным линиям гор и холмов и не отменяли узора естественных выступов. В их женственный ритм включался и небесный купол, так близко явленный здесь, в царском городе. И солнце.
И всё это связывалось воедино золотым сиянием, пульсирующим в рахманиновском концерте.
Время от времени подъём, ликование звуков усиливалось взрывами ярких пятен и тут же растворялось в расплавленном золоте света.
— Хей! Почему бездельничаешь?
Витенька не ответил на окрик Юсупа. И, оставив на этаже пустые вёдра, пошёл вниз по доскам, не оборачиваясь.
Каблан кричал ему что-то сверху, гортанный голос требовал вернуться. Юсуп догнал его на углу.
— Асур! Нельзя! — и дальше о том, что прежде надо поговорить с хозяином. И что есть у Вити заработок, который он не получит, если вот так уйдет. И что стройка подходит к концу, и что от хозяина будет награда всем, кто дошёл до финиша…
Витя отстранил Юсупа с дороги. А Манечке дома сказал:
— Всё! С этим кончено. Так можно испортить руки.
— Что я тебе говорила? — радостно откликнулась Манечка.
Вообще-то Юсуп бежал вслед Витеньке целый квартал не без причины. За другим не подумал бы бегать. Знал: для хозяина Витя — не просто рабсила.
Отношения с хозяином Зеевом-Бен-Иегудой вились верёвочкой с первого знакомства. С того утра, когда Витя с Маней пришли в коттедж по адресу, проданному Соней.