Наши зимы и лета, вёсны и осени
Шрифт:
Пингвин держит в клюве листик с ответом…
Как легко. Как просто. Мы опять здесь – в твоём чудесном лесу, где ни львов в клетках, ни взрослых дикарей с их дикарскими шутками.
– Опять про этого папу спрашивали, – говоришь ты.
– Кто?
– Какая-то тетя. Когда ты в магазин ходила, а меня на площадке оставляла. Говорит: "Что это ты всё время с мамой гуляешь? А с папой никогда".
– И что ты ответил?
– Не помню… – говоришь ты и пожимаешь плечами.
– Хочешь познакомиться с ним?
Ты пожимаешь плечами. Ни да, ни нет.
Откуда тебе знать?…
И когда через несколько дней я сообщаю тебе, что завтра к тебе придёт гость, никакой радости ты не выказываешь. Только удивляешься: "А почему такое странное имя – Папаборя?"
Ты играешь на ковре, в своем Городе. Рядом – в кресле, закинув ногу на ногу, довольно покачивая носком башмака, – представитель взрослого африканского леса, куда тебе до времени лучше бы не ходить…
– Ну, как ты тут поживал? – торжественно произносит он.
– Хорошо, – говоришь ты.
Так как тебе сказано, что это – твой гость, ты старательно пытаешься увлечь его в свою игру.
– Давай строить башню, – предлагаешь ты.
– Ты строй, строй, Антоша.
– Давай вместе. Ну, давай же!
– Знаешь, Антоша, я от природы ленивый, – говорит "папаборя". – Ты играй, играй. А я почитаю…
Он вынимает из портфеля сборник рефератов и углубляется в него. Но, оторвавшись от чтения, неожиданно спрашивает:
– Антоша, ты кого больше любишь: маму или бабушку?
О, эти сакраментальные вопросы от нечего спросить…
– И маму, и бабушку, – говоришь ты.
– А кого больше?
В ответ – затянувшееся молчание. Вхожу в комнату, чтобы выручить тебя. И чувствую, каким бесцветным стал воздух от присутствия этого человека. И слова, витающие в этом тусклом пространстве, лишены плоти, не слова – а оболочки, словно пустые коконы.
– Ну, кого? – допытывается гость. – Маму или бабушку?
В растерянности ты смотришь на меня.
– Мой сын не умеет отвечать на глупые вопросы, – говорю я, и мой собственный голос кажется мне чужим и деревянным.
– Ну, почему же глупые? – удивляется он.
– Если не о чем спросить, лучше помолчать, – говорю я, с тоской чувствуя закипающее раздражение. Больше всего боюсь сейчас сорваться. Не хватало только сцен!…
Я хочу, чтобы он поскорее ушёл. А он сидит и не уходит, и всё покачивает носком башмака… От этого покачивания у меня всё передергивается внутри. Господи, какой банальный спектакль!
Хочется прижаться к тебе, уткнуться в твой пушистый затылок, вдохнуть твой молочный, цветочный запах, прошептать: "Забери меня скорее в свой волшебный лес!…" Чтобы воздух опять стал сияющим, радужным, а слова – живыми и трепетными, весёлыми, как бабочки…
Беру иглу, нитки и начинаю чинить твои вещички. Они пахнут тобой, и от прикосновения к ним я успокаиваюсь. Поглядываю на тебя. Ты то разрушаешь, то возводишь вновь свою башню…
А гость сидит и болтает: о своей докторской, о том, как отдыхал на Байкале, о каком-то нашумевшем романе, ещё
– Антону пора спать, – говорю я.
– Да, да! Ухожу, ухожу… Очень был рад, Антоша, познакомиться с тобой. Я вижу, тебе с мамой хорошо. Слушайся маму, не шали.
– А я и не шалю, – говоришь ты, удивленно взглянув на него.
– Так не бывает, чтобы мальчик не шалил. Наверное, всё же шалишь. И мама тебя наказывает.
– Нет! – говоришь ты, всё с большим удивлением и неприязнью глядя на гостя. – Не наказывает.
– Но ведь так не бывает!
– Никогда не наказывает!
Я могла бы оборвать этот нелепый разговор, но ведь я дала себе слово не вмешиваться, не мешать тебе – познавать. На этот раз не барабан, а нечто другое. Посложнее – или попроще?… Этот дядя сладко улыбается и задаёт тебе вопросы, повергающие тебя в смущение и беспокойство. Ты чувствуешь, что он хочет уличить тебя в чём-то. Но в чём?
– Так не бывает, – говорит он, – чтобы всё было хорошо.
– Бывает! – ты уже почти кричишь ему, словно глухому. – У нас всё хорошо!
– А если я не поверю тебе?
И тут я не выдерживаю.
– Мой сын всегда говорит правду!
Господи, ну, спектакль – так спектакль, зачем же я должна убеждать кого-то в твоей честности? Да он и не понял ничего…
Чмокнув тебя в макушку, гость уходит.
После его ухода ты ещё долго находился в мрачной задумчивости. А потом сказал: "Мне такого не надо".
– А в мой волшебный лес хочешь? – спрашиваю я тебя. – У меня ведь тоже есть свой сказочный город, целая страна…
– Хочу! А как туда ехать?
– Очень просто…
От волнения и воспоминаний не спала всю ночь…
И вот мы уже идем по Самотеке, жаркой и шумной, как всегда летом, в воскресные дни. И сворачиваем на Цветной…
Сколько же лет я не была здесь?… Приглушенный, заваленный тополиным снегом, бульвар. Снег падает, падает… медленно и долго… Справа и слева – за тополиными занавесами – гудящие вереницы машин и прохожих. А здесь – тихо и пусто. Только мы с тобой.
– Это и есть моя страна, – говорю я тебе, – мой сказочный лес…
Ты идешь рядом со мной вприпрыжку и решительно всё приводит тебя в восторг. "Какие деревья огромные!…" "Какие воробьи толстые!…" "Какие скамейки длинные!…" Ты отпускаешь мою руку, бежишь к скамье и с разбегу валишься на неё, утопая в перине из тополиного пуха. "Ой, ой, щекотно! – хохочешь ты. – Спасите!… А в Цэвиранске тоже такие скамейки, я вспомнил! Ещё длиннее!…"
А я всё вглядываюсь вдаль – за пелену тополиного занавеса – и вздрагиваю, лишь только мелькнет там, вдали, чей-то силуэт… Хотя вглядываться и вздрагивать – нет причины. Вот уже семь лет, как можно спокойно ходить по этому сказочному лесу – и не ждать, и не бояться. И не надеяться…