Наши зимы и лета, вёсны и осени

Романушко Мария Сергеевна

– Ты почему плачешь? – спрашиваешь ты, пристально глядя на меня.

– Я не плачу, сынок.

– Я же вижу: у тебя глаза грустные. Ты почему плачешь?

– Да вот видишь: на улице солнышко, а мы простужены, не можем пойти погулять.

На минуту задумался, помолчал. И убежденно сказал:

– От этого не плачут. А на самом деле ты почему грустная?

– А на самом деле, Антоша… Ну, как тебе объяснить?…

– Скажи, я пойму. Я всё пойму!

Ты смотришь на меня своими тёмно-золотистыми, почти чёрными глазами, смотришь вопросительно

и настойчиво. Тебе непривычно, что я ухожу от ответа. Между нами никогда не было недоговоренности, я всегда отвечала на твои вопросы. Но тебе всего четыре года, и как объяснить тебе, что значит прошлое? И почему мне так трудно пережить март…

Ты смотришь на меня не по-детски напряжённо.

– Я всё пойму, – говоришь ты. ("Не надо грустить в одиночку", – слышится мне.)

– Понимаешь, милый, – говорю я. – Сегодня – день рождения нашего Клоуна…

Ты быстро взглядываешь на старую, пожелтевшую афишу, которая висит у нас в комнате и которую ты помнишь с раннего детства: по этой афише ты учился читать. Потом, когда ты подрос, мы с тобой не раз говорили о нашем Клоуне. Наш Клоун жил вместе с нами. Для тебя, так же, как и для меня, он был живым, близким человеком. Ты даже позволял себе порой шутить в его адрес. Мог, например, взглянув на афишу, сострить: "Засушенный артист Армянской ССР!" И, глядя на нас с афиши, наш Клоун смеялся вместе с нами над твоим каламбуром…

– Сегодня ему исполнилось бы сорок пять лет, – говорю я.

– А так сколько?

– А так – навсегда тридцать семь…

– Он умер от болезни?

– От болезни.

– У него была очень высокая температура?

– Нет. У него болело сердце. Он очень много работал, и сердце не выдержало.

Я чувствую, что мне легче от твоих участливых вопросов, оттого, что я могу поговорить с тобой о том…

– И поэтому ты грустная?

– Поэтому я грустная.

Ты задумываешься. Лицо у тебя взрослое, сосредоточенное.

– Да… – говоришь ты и вздыхаешь. – Ведь афиша – не живой человек…

И у меня ком к горлу подкатывает от этого недетского вздоха: ты всё понимаешь! И не просто понимаешь. Ты подставляешь свое хрупкое плечико под тяжесть, которую я столько лет несла одна. Ты пробуешь, ты хочешь разделить её со мной. И ты действительно облегчаешь мне ношу.

Март… Живу как будто в двух измерениях: март сегодняшний и март десятилетней давности звучат во мне с одинаковой силой. Но порою тот, давний, заглушает сегодняшний…

Я постоянно чувствую на себе твой внимательный, встревоженный взгляд: так обычно взрослый тревожится о захандрившем ребёнке…

– Ты почему грустная? – то и дело спрашиваешь ты и ласкаешься ко мне, без конца объясняясь в любви.

По утрам ты просыпаешься раньше меня. Точнее – мы просыпаемся одновременно, но я не сразу открываю глаза, в надежде, что ты полежишь тихо, а то и вздремнешь ещё. Эти минуты утренней сосредоточенности очень необходимы мне.

– Мамочка, ты почему грустная?… – тихий, вкрадчивый голос.

– Откуда ты знаешь? Я ведь ещё и глаза не открыла.

– Я же вижу. У тебя лицо грустное…

Нет, не

спрятаться мне от твоего всевидящего ока!

Твоя проницательность в конце концов начала мучить меня. И я сделала усилие над собой – и стала улыбаться…

Читаю толстую рукопись, которую мне нужно отрецензировать.

– Четыреста страниц!… – восхищаешься ты. – Такой большой писатель! – говоришь ты с уважением.

В эти дни к нам собирался зайти в гости мой старый друг, "наш Путешественник" – так мы его зовем. Только что мы прочли его книгу "Древние и новые дороги Туркмении", и теперь с нетерпением ждем его.

– Почему же наш Путешественник не идёт к нам? – изнемогаешь ты от ожидания. – Мама, а давай мы тоже будем путешествовать!

– Давай. Вот подрастешь – и начнём путешествовать.

– Знаешь что? – воодушевляешься ты. – Мы будем путешествовать всю жизнь! Хочешь?

– Хочу. Это прекрасно – путешествовать! У нас так много всего впереди…

Ждешь, ждешь Путешественника, а тот всё не идёт: симпозиум у него. Ты от долгого ожидания заскучал.

– Почему к нам никто не приходит? Почему с нами никто не живет?

– Тебе скучно, Антонушка?

– Не скучно. Но всё равно: почему никто к нам не приходит?

– Придёт, сынок, скоро придёт.

И пришёл. Но не Путешественник, а автор толстой рукописи – бывший архитектор. Сначала всё было прекрасно: ты и бывший архитектор собирали на ковре разборный домик и вовсю общались. Но когда пришло время поговорить нам о рукописи нашего гостя, и он отвлекся от игры с тобой для делового разговора, – ты взбунтовался. Ты хватал меня за руки и пытался утащить на другой конец комнаты.

– Что ты делаешь, Антон?!

– Отдираю тебя от говорения!

Потом ты посрывал со стен и повыдергивал из ваз засохшие летние венки и букеты и стал их неистово потрошить, рассыпать по всему дому, закидывать меня и нашего гостя. Гость с недоумением, почти с испугом смотрел на тебя: какая муха тебя укусила? Но я-то понимала, что это – ревность… Тебе кажется: я ухожу от тебя.

Потом ты скрылся на кухне и стал ожесточенно, с вызовом стучать на пишущей машинке.

Когда четырёхсотстраничный писатель ушёл, я заглянула в листик, оставленный в машинке, и прочла стихотворение, которое написал мой сын, истерзанный ревностью и тоской:

Стих про декабрь и январь Здесь белый холод, белый лёд! Вот этот фонтос красный… Это декабрь это январь зелёный, синий, красный!!! Не трогайте его Не трогайте его Ну только ОСТОРОЖНО.

Ты уселся в кресло-качалку, точнее, улегся в нём, свернувшись калачиком, и тихонечко запел: "Здесь белый холод… Белый лёд…" Пел протяжно и очень жалостно, и вид у тебя был совершенно несчастный.