Наши зимы и лета, вёсны и осени
Шрифт:
– Нужно очень сильно любить этого человека и верить в то, что он живой. Вот и всё, Антоша.
И ты поверил мне. И успокоился.
Удивительно весенний день. Пошли на Речной вокзал – на пристань. Там ржавые сугробы по колено, ослепительно синие лужи, не лужи – моря! С тысячью раздробленных солнц… Запах туи – тёплый, совсем летний. Кучевые – июньские! – облака в синем, васильковом небе…
На вокзале – ремонт, пахнет свежими досками, краской, пахнет весенним преображением!
По белому пространству водохранилища походил ледокол и разрезал застывшую, залежавшуюся
По высоким, длинным каменным лестницам бегут сверкающие водопады… Косогоры уже рыжеют проталинами прошлогодней травы. Мы пошли наверх по этим лестницам-водопадам – и вдруг увидели: с косогора, с солнечного припека поднялась и помахала нам немного смятыми за зиму крылышками Первая Бабочка!
– Бабочка! Бабочка!… – закричали мы с тобой в один голос. Она летала над ржавчиной косогора и сугробов, и сама как будто ржавая – но такая милая, такая живая!
И мы побежали на вокзал, к телефону-автомату, нам хотелось поскорее рассказать кому-нибудь про эту сумасшедшую бабочку. Но наш Путешественник уехал в Кара-Кумы, наш
Художник путешествовал с этюдником по Крыму. Немного поколебавшись, я набрала номер весёлого Философа. "Это тот, который на Крыше, да?" Но там никто не подошёл… А больше звонить было некому.
…Потом мы сидели на тёплой скамье, совершенно разморенные. Ты улегся мне на колени головой, тебя клонило в сон.
– Пойдем, Антончик, домой, а то ты заснешь здесь.
– Не могу идти… нет сил. Я постарел… – промурлыкал ты, приоткрыв один смеющийся глаз.
К нам на скамью подсела пара – парень и девушка. Он – невероятно заросший: баки, усы, борода, челка до бровей, лохматые брови…Ты принялся с любопытством рассматривать соседа и сказал почти с восхищением:
– Какой старенький дедушка!
– Ну, что ты, мальчик! Я ещё и папой не успел стать, а ты уж меня в дедушки записал!
– Тогда почему у тебя семь бород?
Мы все посмеялись.
И все стояли, не двигаясь, над тёмными парковыми елями кучевые облака – как будто там, в вышине, было другое время года. И пахло туей – как тринадцать лет назад, у моря… От этого запаха щемило сердце, но на этот раз уже не так больно. Наверное, потому, что на коленях у меня лежал и щурился от солнца мой мальчик, мой славный дружок.
Жаль только, что некому рассказать про бабочку…
А ночью была метель. И весь следующий день мело, не переставая… Всё замело: и синие лужи, и ржавчину проталин, и строительные леса, и весёлую трубу "Уникума". Замело и нашу милую бабочку…
Ты плакал. То ли из-за бабочки, то ли из-за чего-то другого, но объяснить не умел.
И на второй день мело, и на третий… Казалось, не будет этому конца.
…А потом мне приснился сон. Как будто мы с тобой пришли на тот косогор и ищем бабочку – под каждым сухим
Меня разбудило солнце. Ослепительной лавиной вливалось оно в окно… "А ведь бабочка-то живая! – подумала я. – И всё ещё только начинается…"
Глава 11
Ещё одна осень. Мальчик с планеты Маль
Была осень. Наша пятая осень. Тёплое, полное ещё летних запахов и птичьего щебета, утро начала сентября. В это утро я взяла тебя за руку, и мы пошли в детский сад.
– Вот и начинается новая жизнь, – философично заметил ты.
Ты шёл бодро, твоё лицо сияло оживлением и любопытством.
Действительно, совсем новая жизнь. Совершенно не похожая на всю предыдущую. До сегодняшнего дня мы с тобой не расставались. Ни на один день. Лишь на считанные часы. И эти коротенькие разлуки всегда были мучительны для меня. Тебе-то ничего, ты или спал, или читал, не замечая минут и часов…
А когда ты был совсем маленьким, я, уходя, ставила на проигрыватель долгоиграющую пластинку. Чаще всего лютневую музыку, твою любимую. И, пока она звучала, наполняя пространство вокруг тебя золотым осенним сиянием, пока осыпалась вокруг тебя, звеня, золотая листва, ты сидел в своем деревянном манеже, забыв об игрушках, погрузившись то ли в грезы, то ли в воспоминания… Пластинка доигрывала до конца, и ты терпеливо ждал, когда я войду в комнату и поставлю ее вновь. Чтобы не скучать, названивал сам себе погремушкой, была у тебя такая чудесная синяя погремушка, с нежным-нежным звоном. Порой, устав от ожидания, валился в манеже на бочок и засыпал с погремушкой в руке… Да, проигрыватель был прекрасной нянькой.
Потом, когда ты научился ходить, а вскорости и читать (всего полгода разделяют эти два события), тогда роль няньки взяла на себя пишущая машинка, наша старенькая «Олимпия». Не замечая времени и моего отсутствия, ты мог часами выстукивать на ней свои странные, удивительные рассказы и стихи…
Две твои няньки все эти годы соперничали друг с другом.
Но всё равно я всегда сходила с ума, оставляя тебя одного: мало ли что… В издательстве, куда я заезжала несколько раз в месяц, чтобы захватить оставленные для меня рукописи, внезапно накатывал страх, жгучая тревога: «Господи, как я могла оставить тебя одного?! А вдруг…»
Обратно – не просто бегом, обратно – сломя голову. Скорее, скорее! Больше никогда не оставлю тебя одного! Чтобы так изнывать от предчувствий, от ужасов, которые рисует разгулявшееся, не знающее удержу воображение… По лестницам – бегом, по эскалаторам – бегом, от троллейбуса к дому – бегом… В лифте – самые мучительные мгновения. На грани обморока. Сердце колотится в каждой клетке тела. Поворот ключа в замочной скважине…
– А вот и мамася пришла! – радостный голосок мне навстречу. Горячее кольцо тонких рук вокруг моей шеи. Всё… можно жить дальше.