Наследница
Шрифт:
— До этого будущего нужно ещё дожить. И хотелось бы, без потерь.
Но окончания разговора Элен уже не слышала. Слова продолжали звучать, но смысл их терялся, они скользили где-то рядом с ней, не задевая ни слуха, ни разума. Она тихонько отступила и снова поднялась в свою комнату. По дороге на лестнице её видели слуги, но она не обратила на это внимания. Если бы её спросили, что она делала, Элен, наверное, и не вспомнила бы, что была там. В голове всё смешалось: мысли, воспоминания, голоса мужчин в беседке…
Войдя к себе, Элен бросилась, не раздеваясь, на кровать и заплакала. Она плакала долго и молча, совсем не так, как в детстве, без всхлипов и стонов. Слёзы лились и лились из раскрытых глаз без остановки, а грудь сжимало, как обручем. Где-то посреди
Нашла её пани Мария. Элен лежала поперёк кровати, у неё был сильный жар и начался бред. Испуганная гувернантка побежала за Яношем, тот послал за доктором. Элен никого не узнавала, время от времени она звала отца и брата, а потом снова плакала. Два дня доктор пытался привести её в чувство. Наконец, это ему удалось. Сначала Элен просто спокойно заснула, а потом открыла глаза. Была ночь. У её постели сидела горничная Лиза. Элен тихо сказала:
— Дай мне воды.
Лиза вздрогнула от неожиданности (она успела задремать, сидя на стуле), потом ахнула и бросилась за водой к столику.
— Наконец-то вы пришли в себя, панна Элена! Слава Богу!
— А что, я была не в себе?
— Да. Доктор сказал, что это бывает. Он вам давал какое-то питьё, вот оно и подействовало. Ой, чего ж я сижу? Мне надо ему сказать, что вы очнулись! — и она вскочила, чтобы бежать за доктором.
— Постой. А гость у нас был или это мне приснилось?
— Был-был. Как раз тогда вам плохо и стало.
— Да. Помню. Ладно, ты иди, а то тебе ещё достанется от доктора. Он строгий.
— Это точно, — вздохнула Лиза.
Выздоравливала Элен медленно. Горячка постепенно прошла, но слабость и отсутствие аппетита очень огорчали окружающих. Её ничего не интересовало. Доктор считал, что такая апатия вызвана долгой лихорадкой, истощившей организм. На самом же деле, Элен впервые осознала, что осталась одна, без единого родного человека. Только теперь, услышав сказанные Яношем слова, она поняла, что всё это время просто не хотела верить очевидному: отец и брат погибли там, в страшном горящем родном доме. Они погибли, ушли навсегда, и она больше их никогда не увидит. Эти мысли были настолько тяжелы, что она потерялась в них, как в дремучем лесу. Она не знала, что теперь делать, как себя вести. До сих пор в ней где-то существовала надежда, что однажды отец и Ален отыщутся, нужно только подождать. Она станет взрослой, поедет в Россию и найдёт их. И вот теперь Элен вдруг абсолютно чётко поняла, что этого не будет. Никогда. Вместе с этим пришло ощущение пустоты вокруг. Она не хотела ни с кем разговаривать, не хотела читать, не желала, чтобы её выводили в сад посидеть на скамье. Оживлялась лишь тогда, когда навестить её заходил Гжесь. Она с удовольствием слушала его рассказы о том, как улетали птицы, как седеет по утрам трава в парке, какой прекрасный жеребёнок родился у серой кобылы. Его рассказы не затрагивали ни одной из тем, которые причинили бы ей боль. Делал он это не намеренно, но так или иначе, ему удавалось то, чего не могли достичь ни окружающие её любящие люди, ни доктор. Они входили к ней либо со скорбно-сожалеющими, либо с притворно-бодрыми лицами. И то и другое было фальшиво и только раздражало Элен. Гжесь был искренен, он просто говорил о том, что видел, что ему самому было интересно.
Как-то раз, когда он зашёл к Элен, она заметила у него шпагу.
— Ты теперь ходишь со шпагой? — поинтересовалась она. Гжесь смутился, пробормотал что-то неразборчивое и, быстро найдя предлог, вышел. Больше с оружием он не заходил.
Элен сделала вид, что ничего необычного не заметила, но с этого дня что-то изменилось. Она начала вставать, стала есть без уговоров, попросила принести ей книги. Все в доме вздохнули с облегчением: панна возвращалась к жизни. И каждый приписывал улучшение самочувствия Элен себе, своим усилиям. Доктор считал, что это подействовала его успокоительная микстура; пани Мария — что это её беседы о блестящем будущем панны; пан Янош — что его подарки и обещания вывести в скором времени девушку в свет. И все были неправы.
Мысль о
Недели через две Элен чувствовала себя настолько окрепшей, что Янош решил возобновить верховые прогулки. Он опасался, что панна не проявит к этому интереса, как и ко всему в последнее время, но, к его радости, воспитанница согласилась легко и вроде даже с удовольствием. Через несколько дней к Элен вернулась её отчаянная манера езды. Она опять перелетала на своей лошади через поваленные деревья, канавы, камни, как будто их не было. Но что-то изменилось. Янош не смог бы объяснить, что именно, но эту разницу он чувствовал. Скачка явно доставляла девушке удовольствие, но куда-то пропало выражение детского открытого выражения радости от этого. Перемена в ней была заметна и в остальное время. Она стала более замкнутой, сдержанной, проводила свободное время или за книгами или в саду. Чем она занималась, когда в одиночестве забиралась в самую чащу поредевшего осеннего парка, не было известно никому. Надолго оставлять её теперь не хотели, да и доктор говорил, что лучше, чтобы Элен была на виду. Но когда кто-то пытался её разыскать, неизменно оказывалось, что она либо читает, либо рассматривает кусты и деревья. Наконец, пан Янош сам решил заняться этим. Он нашёл её сидящей на пеньке и читающей книгу. Или она делала вид? Янош заметил, что замёрзшей она не выглядит, на щеках — румянец, как будто Элен только что бегала, а к подолу платья пристали мелкие палочки, сухие листья и колючки.
— Чем ты здесь занимаешься, красавица, не скучаешь? — поинтересовался Янош, чтобы как-то начать разговор. Ответ был неожиданным:
— Скучаю.
— И что же развеет твою скуку, милая барышня?
— Я хотела бы чаще бывать вместе с Гжесем. Как раньше.
— Ну, милая, ты же знаешь, Гжесь, как и ты, учится, готовится ко взрослой жизни. Он занимается…
— …фехтованием, — перебила Элен, — да, знаю. Поэтому и говорю, что хочу бывать с ним чаще. Он учится, а я? Мне можно заниматься с ним?
— Чем? — опешил Янош. — Фехтованием?
— Да, — в голосе не было ни вызова, ни каприза. Только спокойствие обдуманного решения.
— Элен! Это, уж — ни в какие ворота… Ты же девушка! Какое может быть фехтование, к Богам! Это мужское занятие.
— Ну и что? Ведь научилась я ездить верхом по-мужски. И ты сам знаешь, что у меня это получается неплохо.
— Допустим. Но ты просишь невозможного — дать тебе в руки оружие!
— А лук — это разве не оружие? Стреляю я из него лучше, чем ты, лучше, чем Гжесь. А пистолет? Разве я плохо стреляю? Хуже, чем мужчины? Нет. А это всё мужские занятия. Только они оказались мне по силам.
— Элен, всё это, конечно, правда. Правда и то, что я очень жалею о том, что разрешал тебе так много. Вопреки замечаниям пани Марии. Но это… Я не могу! Пойми: как это можно допустить? Пистолет, лук — хоть не часто, но встречается в руках у дам. Для развлечения или обороны. Но клинок — только мужское оружие, он не терпит женского прикосновения.
— А нож?
— Что — нож?
— Нож — тоже мужское оружие?
— Естественно, — подозрительно взглянул Янош. — А ты что, хочешь и этому научиться?
— Чему? Бросать ножи? Зачем? Я давно уже умею. И делаю это лучше многих других. Меня научили в таборе.
— Ну, допустим. А почему ты уверена, что умеешь лучше других? — спросил задетый за живое Янош.
— Потому, что знаю. У меня нет сейчас ножей для метания, но я тренируюсь вот с этим, — и она подняла из снега небольшой кухонный нож с острым концом.
— Это тот нож, который недавно безуспешно искали на кухне?
— Да. Он не очень удобен, ручка слишком лёгкая, но приспособиться можно.