Наследник

Виноградов Андрей Юрьевич

От пикантного воспоминания по спине пробежал мураш. Я не знал, к чему его приписать – к стыдливости или залежался? Как выяснилось, и резиновая женщина в пьяную новогоднюю ночь может спровоцировать на… В общем, черт знает на что. И мы с ней знаем. Трое нас: черт, я и она. При этом любопытство удовлетворили только двое.

«Четверо, сынок, четверо. И не говори, прошу тебя, что я с чертом вместе. Мы с ним за совершенно разные клубы играем».

«Иногда я в этом сомневаюсь».

«Иногда всякое и бывает. Но уж точно не в тот раз. И, сын,

от твоих романтических воспоминаний сильно отдает перепревшей резиной. С чего бы это?»

«В самом деле – с чего? Даже не догадываюсь. Тальком должно пахнуть, тальком».

Как-то само собой все получилось. До того случая я всегда думал, что провокация – никакая не стихия, не страсть, а игра ума. Даже если речь о глупости. Впрочем, если разобраться, провокация и не была стихией. Стихией, скорее, оказался ответ на провокацию. Интересно, это я сейчас себе польстил?

«Не думаю, если тебе интересно мнение матери. Стыдитесь, юноша».

«Стыжусь. Нет, ну, правда, стыжусь. А с другой стороны, делов то…»

«Делов. Мы лингвисты-журналисты».

«Досадное стечение жизненных обстоятельств и юношеская несдержанность. К тому же гарантированное отсутствие последствий. Кстати, ты ведь сама меня наставляла…»

«Учила».

«Пусть учила. Есть разница?»

«Разумеется. Обучение предполагает передачу знаний, а наставление – опыта».

«Не понимаю. То есть у тебя не оказалось опыта, скажем… флирта с резиновой женщиной?»

«Балда».

«В этом всё дело. Ты уверена, что я твой сын?»

«Не сомневайся».

«Честно?»

«Святые угодники…»

«Они ведь угодники, потому что угождают? То есть если я тебе угождаю, то тоже угодник?»

«Негодник, вот ты кто».

«Ну ладно, тогда и я честно. Про эту… Про бабу надутую. По всему получается, что вроде бы и досадное стечение, ну этих… жизненных обстоятельств! Надо же так мудрено завернуть. Сейчас, если со стороны посмотреть, вроде бы гнусность выходит и сплошь моветон. А тогда – очень даже ничего!»

«Иван!»

«Пьют же люди безалкогольное пиво? Пьют. И удовольствие получают. Иначе бы не пили».

«Пиво, Иван, пиво. И пьют».

«Я и говорю: кругом двойные стандарты. Платонический роман с куклой? Оксюморон».

«Как пишется?»

«В одно слово».

«Вставай уже».

«Не дави».

Мои «отношения» с куклой были предопределены жизненным опытом. Им суждено было сложиться именно так, как они сложились. Было бы странным, случись иначе. «Разжился бабосами – мухой в лавку. Добыл пузырь, притаранил – открывай. Открыл – разливай. Разлил – пей. Вмазал – дуй за следующей, не зевай. Логика жизни, пацаны, учитесь».

Так незатейливо,

однако предельно доступно, сторож с платной автостоянки, что была в двух шагах от дома, примерял к правилам мира людей меня, сопливого, и моих таких же сопливых корешей. По поводу женщин сторож поучал пацанву в том же духе, только похабно. «Похабность» – его выражение. Всякий раз, подпуская нелицензированное для детства словцо, он за него извинялся. За свою неотесанность тоже. Ссылался на то, что с малолетства был «к разным делам попроще приставлен, не до букварей». Чувство неловкости от разговора с малолетками как с закоренелой шантрапой выдавало в нем личность пусть и низкой культуры, однако же наделенную природным чувством такта.

Человеком он был, без сомнения опытным. По всему было видно, что жизнь сторож постигал, себя не щадя. Россыпь не самых изящных образчиков синей нательной живописи покрывала его руки, грудь, мы видели только то, что было открыто для обозрения. Наколки были линялыми, некоторые уже почти не читались. Я представлял себе, как со временем набью такие же, а когда они поблекнут, я постарею. Для пущей наглядности судьба заменила сторожу одну ногу на изрядно подъеденный жучком деревянный протез. «Вот же сука…» – замечал он по этому поводу, а я со товарищи недоумевал, как одна-единственная особь смогла прожрать в деревяшке столько дыр.

Надо признать, что уроки, преподнесенные такими, как сторож, персонажами блестяще усваиваются. Они как зарубки на ружейном прикладе – свидетельства павших в боях с реальностью семейных бесед о добре и зле. Потому, что на дворовых уроках нас не заставляют учить таблицу Брадиса и считать на логарифмической линейке.

Боже, как же я ненавидел логарифмическую линейку! Я и сейчас ее ненавижу. Одна такая до сих пор хранится в моем столе. Я натыкаюсь на нее, когда разбираю накопившийся в ящике хлам. Всякий раз болезненно преодолеваю искушение вышвырнуть ненавистный инструмент прочь, навсегда, но, в конце концов, оставляю. До следующего раза. Как напоминание. О чем? Во-первых, о том, что в жизни немало мест, куда путь мне не дано освоить. Что собственная умственная или душевная недостаточность с легкостью манекенщицы переодевается ненавистью к неподдающемуся. Это второе. И третье: не стоит тешить себя надеждой, что однажды все образуется благодаря пониманию первого и второго; ни фига! Кому-то для опыта нужна несложившаяся карьера, незадавшийся брак, словом, расплющенное в блин эго, мне же хватило обычной логарифмической линейки. Все остальное додумал сам.

В небесной бухгалтерии просто обязаны были отметить в графе «Расходы на обучение»: «Недорого».

Моя забившаяся вглубь ящика логарифмическая линейка была «разряженной», не опасной. Я снял с нее бегунок-стекляшку в алюминиевой рамке, вынул подвижную сердцевину, все удаленное торжественно поломал. «Разлогарифмировал». Превратил в обычный измерительный инструмент. Вроде как заменил калькулятор счетами, свершил гражданскую казнь вещи. При этом мне не хотелось думать, но я упорно думал о том, что и сам из того же отряда: крапаю себе говённые заметки после пафосного журфака. «Вонючки». Для многотиражек. Где-то и моя сердцевина валяется поломанной. Правда, у моей линейки прошлое было не особенно ярким. Это я оттягивался неистово. Нечем ей хвастаться. За всю жизнь два примера решила правильно. Полтора. В другой раз я у соседа подсмотрел. Или оба раза? Не помню уже. Ну да пусть ее, математику. А про свою сердцевину – складно получилось. Может, найдется где? Склеим, вставим. Не пора ли и в самом деле подыматься? И в путь, на поиски?