Наследник
Шрифт:
Словом, поводов для вражды и горючих мужских обид на меня у химика не было. Маурицио вообще числился безучастной стороной. Увы, эти порой бывают самыми что ни на есть активными, но мой темнокожий приятель фокус завалил, показал, где затаился подневольный кролик. Ко всему прочему, химик оказался идейным пацифистом. Это свойство большинства пьяниц. Среди тех, кто пьет свое.
Маурицио я по почте переслал три крупноформатные фотки подарка – спереди, сзади и в профиль. В ответ удостоился «сволочи, негодяя и извращенца». Всё в дружелюбных тонах. По телефону. Я уточнил:
– Это за бабу.
И тут же почувствовал возникшее в голосе Маурицио напряжение:
– За какую?
В самом деле, с чего я вообще решил, что
«Доброхот не должен “намекать”, намёк на добро – это еще далеко не оно. В лучшем случае – это вообще ничего, в худшем – подстава и драка. Ну тогда Маурицио просто ангел. Черный ангел с кипенно-белыми крыльями. Чудненький такой монохром».
Как всё было на самом деле, я так и не выяснил. Наверное, потому, что не пытался. Удовлетворился историей с Маурицио, определив его в авторы подарка собственным волевым решением. Как в анекдоте: «Прости, друг, ты невиновен – пропавшие вилки нашлись, но… осадок остался».
«Ты не слишком увлекся, сынок? Может, все-таки уже вставать пора? Туча минут прошла, а ты обещал уложиться в пять.
«Уложился. И лежу. С укладыванием уложился в пять…»
«Сколько можно валяться, дурью маяться? Слышал бы ты себя».
«Мамулечка, у меня уже есть слушатель. И тебе он, то есть она, прости, слушательница, известна лучше всех. Так хорошо лежится, слов нет. Ну не грузи ты меня хотя бы сегодня! Пожалуйста!»
«Ты и вчера говорил то же самое. И позавчера. Лентяй Лентяевич».
«Ну да, ленив-с. Но если вдруг за Родину вступиться… Или вообще очень надо… Ты же знаешь!»
«И болтун ко всему прочему, каких свет мало видел».
Я не сомневался, что мужику из «мастерской» надувная тетка подойдет как нельзя лучше. Пусть не очень способная, зато легко обучается, на всё готова и молчалива. Что еще нужно после тяжелого рабочего дня? О том, что ниппель слегка подтравливает, я решил умолчать. Сам заметит. Заодно знак подаст: если с претензией припрётся – значит, сгодилась сердешная. Не для услады же глаз надувал? А если и так, какой дурак в такое поверит? К тому же, прикинул я, разобраться с ниппелем для настоящего мастерового раз плюнуть. А дворник мужчина безусловно рукастый. Должен быть рукастым. Потому как дворник. Или все не так? Да пусть будет как будет… Подумаешь, шипит барышня с легким присвистом, это даже пикантно. Зато в невостребованном состоянии места занимает сущий пустяк, в жизни так не бывает. Для скромного обиталища это аргумент, я бы таким не пренебрег. И все же толика сомнений нет-нет, да теребила колючими лапками мою душу: дворник мужик с «прибабахом», путаный какой-то, я бы даже сказал – замороченный. Закатит скандал, не разобравшись. А скандалы без повода – они самые шумные, зачастую с матерными выкриками.
С «матными», как говорит моя квартирная хозяйка.
«Мятными», – передразниваю ее в мыслях и соглашаюсь со словом: в самом деле – мятные, речь освежают.
Но все равно хозяйка – подлая жаба.
Нынче среди своих коллег из соседних домов, сплошь таджиков, дворник рискованно выдает себя за узбека. А год назад или около того – помню факт, дату запамятовал – всем представлялся белорусом. Доподлинным. «Доподлинный» – его слово. Ему, доподлинному белорусу, и досталась надувная спутница жизни. Тоненько, проникновенно, а-ля Борткевич, выводил дворник тоскливые нотки про Беловежскую Пущу. Причем ни разу не запнулся. Думаю, узбеки про чужую пущу так трогательно не поют. Или вообще не поют. Своей пущи у них вроде бы нет. Вот и дворник, заделавшись узбеком, петь перестал.
Лично я лишь раз слышал «Беловежскую Пущу» из его уст. Кажется, в тот день
Всеё удачно совпало, мне позарез нужен был праздник. Утром получил письмо из литературной части известного и почитаемого московского театра. Туда я отправил плоды полуночных терзаний. Не просто по почте, а через хороших знакомых, вхожих, так сказать. От маминой помощи, дурак, отказался. Дурак и гордец. Со всех сторон грешен.
«Ну наконец-то прозвучало здравое слово. Заметь, ты сам его произнес».
«И что? Всё равно по-твоему… нельзя, неправильно это. Так что я не жалею».
«Жалеешь».
«Не о том».
«Ну конечно! Сейчас мы начнем ломиться в непризнанные».
«Мам…»
«Ладно, чего уж там, ныряй в рефлексию, раз так хочется. Но лучше вспомни, как долго ты ответа ждал. Я бы тебе такой же за пару часов устроила. А может, и сразу. Все, все, все. Больше ни слова. Молчу».
Ответ из театра, это правда, не приходил незаслуженно долго. Не случись мне провожать «почтальона» до нужной двери, непременно бы заподозрил, что меня провели и никто никуда рукопись не отнес. Задержка тревожила, но больше, разумеется, содержание будущего ответа. Я улавливал тайную связь между словом и временем. Все было не зря, реальность легла точно туда, где ей постелили предчувствия. Первое разочарование настигло меня уже у почтового ящика с нераспечатанным конвертом, на котором стоял штамп театра. «Могли бы на заказное потратиться», – подумал я с неприязнью к нечутким и жадным людям. Эта совершенно детская обида тут же закрасила радугу-дугу надежды темно-серым. Сама же завязалась во мне неправильным морским узлом, который не развязать, только рубить. Но нечем, и по живому. Я малодушно подумал оставить письмо, как оно есть, до лучших времен. Войдя в комнату, быстро с собой справился и понял, что план был хорош. В том смысле, что лучше бы мне смалодушничать.
«…Образ главного героя в середине пьесы совершенно неожиданно и непростительно расползается…» И тогда не поверил, и сейчас не желаю верить, что такое мог написать штатный сотрудник. Наверняка дали по старой памяти подзаработать какому-то желчному, списанному в тираж старпёру. Тот и оттянулся на мне, упырь, на весь белый свет обиженный. Даже не задумался, что мы с ним в одной команде – мне этот белый свет тоже не слишком белый! Известное дело, что поле, на котором растут рецензенты, засевал Герострат. И все же… «Злобное говно!» – подумал я о неизвестном мне критике. Однако никому не пожаловался и не нахамил, как он мне. Хотя возможностей было хоть отбавляй – среди людей живу.
«Не унижусь!» – распорядился собой. К мудрому, в то же время почти повстанческому решению самовольно примазался еще один, «параллельный», мотив утаить перед собутыльниками свое горе. Узнай они, что я наметил писательством пробавляться, незамедлительно вычеркнули бы из компании. «И черт с ним, – сказали бы, – что комната будет простаивать». Из экономии выперли бы из коллектива. Или из жадности. Хотя в чем разница, если жмоты вечно экономят.
Дело было вот в чем. Одно время по соседству со мной, жил литератор. Был он востребован столпами общества, а следовательно, и самим обществом, поскольку без указаний оно бы страдало в сомнениях – кому и чему следует отдавать предпочтение. Оттого самостоятельный выбор был бы как пить дать сомнительным. Несколько удивленные вкусами столпов массы послушно плелись предложенным курсом.