Наследник
Шрифт:
В стране баснописец славился премиями, тиражами, публичными выступлениями, скандальными разводами и выходками детей-мажоров. В кругу же отдельных жильцов нашего дома, понимающих толк не столько в литературе, сколько в том – «кто ты есть по жизни?!», то есть среди авторитетных, уважаемых граждан, его выделяли отнюдь не творческие озарения. И даже не внешность, бесспорно неординарная: лицом литератор в профиль напоминал белугу. Недоброжелатели пошучивали, будто известный сорт водки был скрытно назван в его честь. На манер тайных президентских указов о наградах за то, о чем общественности знать не положено, то есть за всяко спорное. Или вообще за дружбу. И тем, кого эта общественность по большей части не жалует и может разгневаться вплоть до нездоровых для страны митингов. Справедливости
– Откуда нам знать об этих указах, если они тайные? – выступил мой вечный внутренний оппортунист. На публике выступил, в голос, в мой голос.
– А смекалка? – призвали меня к народоведению.
– А статья за разглашение? – приняли мы перчатку. Вдвоем, в один голос.
Смекалистый стушевался и стих. Легендой, отчего водку скрытно – скрытно! – назвали «в честь» нелестного прозвища льстящего власти писателя, недоброжелатели себя не обременили. Похоже, вообще не озаботились об этом подумать. Ничего удивительного: недоброжелательство, как известно, весьма примитивное занятие, но здорово развивает внятность шепота, доводя его до сценического. Наверное, поэтому оно так распространено в актерской среде. И в спецслужбах, тех, где без актерства никак.
Я в этих «полках-полчищах» не состоял и обладал личной версией, почему именно о водке в связи с описателем нашей жизни судачили. Полагаю, версия была весьма ветреной и верность мне не хранила. Мне бы другое подумать, но не хватило самоуверенности.
Выпивать писатель умел. Виртуоз. Честь ему и хвала. Любил дорогие коньяки, при этом снобом, несмотря на потворствующие обстоятельства, не был, не гнушался и питьем попроще. Даже простым пойлом, тем что совсем «погружает в народ», не брезговал. В то же время чем дешевле была выпивка, тем больше взыскательности предъявлял литератор к закуске. Я усматривал в этом специфическое чувство баланса вкусов и без колебаний оправдывал странность. Но одно дело оправдывать, а другое… Не выходило ни у меня, ни у наших сотоварищей капризам писателя потакать, возможности такой не было. Тот иногда задирался, руками вальсировал в такт словам, бубнил что-то о проверке на человечность. Тем не менее застолье не покидал, только пил насупленным. Белуга, уволенная начальством за утрату доверия. Зрелище не для слабонервных.
Меру свою он знал. Как и то, что для всех прочих, сирых, она мерцала далекой недостижимой звездой. К моей зависти можно было швартовать катера. Все без исключения групповые застолья писатель приканчивал в одиночку, без собеседников. Физически они (часто мы) никуда не девались. Молчаливые, на все согласные, оставались под боком. Увы, ни беседу, ни даже короткий тост собрание поддержать не могло. Будь – и одиночным кивком. Совершенно бесполезный для важных дел контингент. Когда же очухивались с надеждой, что осталось «пять капель» поправиться, много нехороших мыслей дерзко адресовали писателю. «Прорва» и «Вот же тварь…» были, полагаю, одинокой приличной парой посреди таких дум. Обвинять гада вслух мешал факт его непреложной принадлежности к коллективу, что возвышало оставшихся в глазах прочих компашек. Тех, что квасили без лауреатов.
Некоторое время назад спешно, не по-людски… – оно и понятно, не люди решали, хотя тоже поучаствовали, люди в белых халатах… – соседа призвали съехать под камешек, оплаченный Союзом писателей на престижном столичном погосте. Что и говорить, соседство литератору досталось куда солиднее, чем при жизни. Не верю, что родственники при выборе места последнего преткновения думают об усопшем. Он уж точно ни с какой стороны не озабочен проблемой престижа. Что до моего знакомца, то, на мой взгляд, – банку салаки втиснули в стеллаж осетровых. Впрочем, это личное. Талант автора меня не впечатлил. Скорее даже огорчил. Разве талант может огорчать? Безусловно, если иметь в виду пытку чтением. Или нюх участкового на траву.
Кто-то «злопыхнул» мне в ухо, что профиль на надгробном камне исполнили избыточно комплементарно, совсем не похоже
Еще сообщили доверительным тоном, что видели на могиле старшего сына, с которым отец не общался то ли десять, то ли все пятнадцать лет. Якобы тот плакал. Я подумал, что не найдется ни одного отца, не поладившего с собственным отпрыском, кто не мечтал бы увидеть его плачущим на отцовской могиле. Несбыточная, драматичная, непередаваемая, такая правдивая чушь. И мечты отцов, и то, что подумал.
Что до покойного, то меня он «пробил насквозь» лишь одной мыслью, оформленной в стиле «исповедь». «Сколько слов я перевел на то, чтобы насытить бумагу хоть каким-то содержанием, – доверился мастер юнцу, приобняв последнего. – Это и есть мое личное, писательское кладбище».
Несмотря ни на что, ни на личное отношение к персонажу, ни на сквозанувшее самолюбование, – о «писательском кладбище» мне понравилось, врать не буду. Да, спёр у лекарей. Ну и что? Не одним же им горевать так образно, так красиво.
Несмотря на отсутствие за питейным столом, покойный творец по-прежнему цепко держался за сознание местной публики. Его почитали как личность незаурядную, даже легендарную. Поскольку прорвой он был наиредчайшей… Слово это – «прорва» – произносилось уважительно. И вовсе не потому, что о покойных принято говорить с оглядкой. Так он впечатлил граждан уникальной выносливостью. Я выступил с идеей поставить опыт: плеснуть одинаковое количество водки на соседние с писательской могилы, на его, разумеется, тоже, и замерить темп всасывания. Общество окроплять кладбище драгоценной жидкостью категорически отказалось, но потребовало от автора идеи подробностей сугубо технических.
– Чем замерять? – нацелились на меня сразу несколько пальцев.
– Специальным замерителем, – успокоил я пытливые умы.
И тема была исчерпана.
Нынче все дети знают, что пьянство – это болезнь. И за это ему, пьянству, – бой! Но детям – взрослые постарались – неведом нюанс: недуг этот часто протекает для больного удивительно радостно. С другой стороны, – дети же… У них еще все впереди. Пробьёт час – сами разберутся.
Все эти воспоминания мне приплелись потому… Почему? Потому что люди в нашей пьющей компании нетворческие, приземленные. Не затеваясь с раздумьями, пусть и на реальном примере, они поженили писательский труд с неумеренным пьянством. Так элитное ремесло угнездилось в списке «для застолий опасных». Потому и замалчиваю я свое увлечение. Не хочу, чтобы отлучили. Писателю рядом с народом тереться – первейшее дело. Я даже псевдоним себе выдумал. На будущее. Чтобы на мелочи не сгореть. Правда, товарищи мои только в метро читают. Чужое, через плечо, с той страницы, что в тот час распахнута. Но кто знает.
«Очень предусмотрительно, Ванечка. Я о псевдониме».
«Не язви».
«И что, с позволения спросить, выбрал? Хотя бы звучное?»
«Можно подумать, ты не знаешь?!»
Однако же, Беловежская Пуща… День отлучения от сцены, на которую я еще не взошел. Помню, закрывал один глаз под нежное пение дворника-белоруса, другим зорко следил за справедливостью розлива. Внутри невидящего глаза из темных глубин сознания китом-убийцей всплывала до немоты странная сцена. Я сразу понял, что навеял ее глумливый ответ неизвестного старого пердуна. Того, что отверг мою гениальную пьесу.