Наследники Че Гевары

Манчук Андрей

Я представлял себе банковские счета миллиардера Лакшми Миттала. Электронное табло, на котором ежесекундно меняются цифры. Взмах ковша экскаватора — новая толика прибыли в карман собственника. Богатейший капиталист Соединенного Королевства, второй номер в списке самых успешных паразитов планеты. Он богатеет за счет нашей земли и труда живущих на ней людей.

Солнце проваливалось за горизонт этой огромной ямы. По краям ее чаши плыл запах степных трав, чабреца и таврийской полыни. Под ногами звенели звезды, нападавшие в бурьян прошлой, душной и ясной ночью, Чтобы попасть сюда, мы прошли ГОК с грохотом вагонеток, звенящих, как в немом фильме «Одиннадцатый» у Дзиги Вертова. Синие цветы оттеняли рыжие вагоны с рыжим железняком. Кудлатая собака довела нас до края пропасти, и уселась неподалеку с гордостью хозяина

этих мест. Что же, она заслужила это звание больше Миттала, наложившего на них свою лапу.

В прежние годы я заезжал сюда на автомобиле. В этот раз мы дважды наткнулись на блокпосты нового собственника. Оставив машину, пошли пешком, через шахтерское кладбище, между старыми котлованами, по мостам через каньон реки Ингулец. Бобики местной охраны до поры до времени равнодушно ездили мимо. Они не могли заподозрить, что посторонние люди зайдут так глубоко в пыльное сердце карьеров.

Позже, когда солнце ушло за степной горизонт, ребята пошли вниз, чтобы вблизи посмотреть на «БелАЗы». Желание, понятное тем, кому удавалось залезть на эту махину — с кузовом, вмещающим в себя содержимое двух вагонов, с двигателем в каждом огромном колесе. Здесь ВОХР наконец обратил внимание на нарушителей. Охранники долго передавали нас из рук в руки, звонили начальству, возили по темному миру ночных карьеров в тесном шерифском бобике. Начальник караула, бывший милицейский майор, бесцеремонно впихнул своих подчиненных за решетку в хвосте машины, освободив для задержанных душный салон. Впрочем, он тут же пообещал нам расстрел и глубокую могилу где-то среди разрезов. Майор недовольно ворчал: почему мы залезли именно к Митталу, а не на соседний карьер — «к Юле»?

Ближе к полуночи мы оказались в штабе митталовской охраны, на юге, в районе Ингулецкого ГОКа. Здесь заседали генералы рудничных карьеров. Аники-воины, Борцы с промышленным шпионажем и политическими диверсиями из числа отставных оперов. После длинных, обычных в таких случаях переговоров, нам вернули видеокамеру и отпустили, затребовав объяснительный протокол. «Хвост» в виде вохровца плелся сзади до самого ночного трамвая.

Ночью, за самогоном в ободранной кухне я узнал, что мой местный приятель из комсомола сел в тюрьму за наркоторговлю. Утром, после интервью с главой профсоюза комбината «Криворожсталь», мы вновь нелегально прошли на территорию царства Лакшми Миттала — чтобы присутствовать на заседании заводского профкома. Все это время перед глазами стояли закатные солнечные лучи, замкнутый круг карьерных работ. Картина, которую стоит увидеть всякому левому активисту. Эстетический опыт, не менее важный, чем хорошие книги и хорошие милицейские тумаки. И даже потом, в Чортомлыке, на кургане Сирко и на Хортице я думал — настоящий центр Украины давно расположен не в этих прекрасных местах. Он там — в глубоком карьере, таящем в себе солнце нашего будущего.

Дикие шахты в Снежном.

Снежное — небольшой умирающий шахтерский поселок, в самом отдаленном, юго-западном уголке Донецкой области. За ним — только громада Савур-Могилы и безлюдные степи приазовского побережья. Сегодня, впрочем, вернее называть Снежное мертвым поселком. Работающей, да и то с горем пополам, здесь остается только одна шахта. Остальные предприятия похоронены под могильными холмами терриконов, а вместе с ними оказалась закопанной в землю и жизнь рабочих этого некогда типично-благоустроенного шахтерского городка.

Она закопана в самом прямом смысле этого слова — здесь, в Снежном, можно наблюдать одно самых диких из будничных проявлений современного украинского капитализма — «дикие», «нелегальные» шахты, «самокопы».

В маленьком пригородном поселке, у подножия старого террикона их можно встретить повсюду — практически в каждом дворе, прямо посреди огородов. Пустырь с развалинами жилых и хозяйственных построек, перед школой, по одной из сторон улицы Арсеньева, стал настоящим центром угольной добычи. Он буквально усыпан халабудами, прикрывающими стволы нелегальных горных выработок.

Деревянный навес, вокруг которого стоят несколько мешков, доверху засыпанных углем. За ними — открытая, не огражденная дыра и темнота, в которую уходит простая веревочная лестница. Это — все. Перед вами — шахта.

Те, кто хочет лучше представить себе «дикую» шахту в Снежном, —

внутри и снаружи, — могут попросту вспомнить известные средневековые гравюры из школьных учебников. Изображенные там сцены ручного труда под землей один к одному, без всяких натяжек, передают тот процесс добычи угля, которым занимаются жители современного украинского поселка. Разница только в том, что рудник Средневековья или викторианских времен, в классическом описании Томаса Мора и Фридриха Энгельса, был все-таки много более развитым предприятием. Там производилась массовая добыча угля, шли взрывные работы, использовалась конская тяга, некоторые механизмы, принимались простейшие меры для вентиляции штолен. Угольные норы в Снежном выкапывают на паях два-три человека — как правило, это семейный бизнес. Три месяца кряду эти люди вручную долбят известковую породу — сорок сантиметров в день, высекая ствол своей будущей персональной шахты, глубина которого может составлять от семи до двенадцати метров. Вручную роются узенькие низкие штольни, причем даже простые деревянные крепи используются далеко не всегда. Ни о каких правилах техники безопасности не идет и речи — нет даже простых вентиляционных приспособлений. Уголь добывается вручную — кайлом, по щиколотку в воде и грязи, без помощи каких-либо более современных инструментов. Наружу его вытягивают в мешках, канатами, а иногда — вытаскивают на собственной спине — по многометровой шаткой веревочной лестнице, без страховки, после трехчасовой «смены» под землей.

Кто роет эти норы и кто работает в них? Хозяева описанной нами шахты — двое местных жителей из двора напротив. Глядя на этих сорокалетних мужчин, в прошлом — профессиональных горняков, ясно представляешь себе значение слова «выработанный человек» — на поверхности они пошатываются даже при простой ходьбе налегке, а толкать к дому груженную углем тележку им помогает первоклассница-внучка.

Кротовые угольные норы стали жизнью сотен подобных людей. Они дают им тепло в домах и копеечный заработок на хлеб. На труде в «частных» шахтах не разбогатеешь. За ведро самокопного угля дают 1 гривну. Тонна угольного крошева («семечки») стоит 60 гривен, тонна кускового угля («орех», «кулак») — около сотни. На ее добычу уходит неделя работы в самодельных штольнях. А уже с начала весны эта и без того мизерная оплата за тяжелейший ручной труд «диких» горняков начинает резко снижаться — летом их уголь оценивается в 50 гривен за тонну.

Но здесь рады и этому. Считают, что им исключительно повезло. В 1995–1996 годах, после первой волны уничтожения шахт, кто-то из измученных холодом и долгами по зарплате горняков наугад раскопал здесь первую угольную яму. Затем «самокопы» стали делать по маркшейдерским планам старой, закрытой еще в 1947 году шахты. Необычно высокое залегание антрацитового пласта позволило добывать толику угля этими дикими, архаическими методами, и скоро на стихийных выработках, так или иначе оказалось занятым большинство населения поселка. Не только отставные горняки, но и женщины с подростками — последние во множестве работают в «диких» шахтах. Не будь этого, здешние люди попросту вымирали бы, исчезая целыми поселками — как это нередко происходит сегодня в Восточном Донбассе, где, впрочем, гоже пытаются заниматься стихийной добычей угля, выбирая его из старых терриконов.

Легальным горнякам живется немногим легче. Это хорошо понимаешь на полукилометровой глуби-не, лежа на животе, в черной щели аварийной лавы — узком земляном склепе, где стены выгнуты иод тяжестью прорывающейся массы породы, а сверху то и дело сыплются пыльные струйки и камешки… Тяжелое дыхание, кашель людей, которые проводят здесь почти сутки. Даже получив травму, шахтер продолжает работать — он молчит о ней, опасаясь быть уволенным. В этом случае у него будет одна дорога — на те самые «самокопы».

Люди-кроты живут и работают скрытно. Они не желают привлекать внимание к тому, что происходит в Снежном, опасаясь потерять свой каторжный источник дохода. Впрочем, власти и сами плюют на закапывающих себя заживо людей, а многочисленные несчастные случаи на «самокопах» не попадают в официальную статистику угледобывающей отрасли. Формально «диких» шахт Снежного не существует — о них хором молчат налоговая служба, милиция и остальные «кому положено» — все ограничивается регулярной взяткой участковому, вносимой с каждого угольного ЧП.