Наследники Че Гевары

Манчук Андрей

Сырость внутри этой «жилплощади» действительно напоминает о могильном склепе. На стенах коммунальных квартир обильно цветет желто-зеленый грибок, а плесень успевает выскочить даже на развешанном в кухнях белье. Иногда его сушат и в жилых комнатах. Выходить на балконы нельзя — об этом предупреждают давно оборванные бумажные пломбы на дверях. А в одной из квартир на третьем этаже балконная дверь ведет прямо в провал. Дощатый пол рухнул, и ржавые железные поручни балкона охватывают собой пустоту.

Коммунальный кошмар естественным образом соседствует с личностными трагедиями. В одной из небольших комнат со страшными дырами в потолках живет четверо человек, включая двоих детей, один из которых болен церебральным параличом. В

другой — одиноко сидит больная женщина, а ее соседка залечивает «социальный» туберкулез. Довоенные фото и пыльная мебель полувековой давности создают здесь особый колорит замершего на месте времени, а в интерьерах кухонь можно экранизировать быт времен Зощенко. Мы открываем все новые двери и среди невозможно затхлого воздуха натыкаемся на загубленные судьбы людей. Они заживо замурованы в этом склепе, сколоченном из твердокаменного чиновничьего равнодушия.

Многие из обитателей дома провели здесь всю жизнь — начиная с послевоенных лет, и неплохо знают историю своего почти что «фамильного», семейного «склепа». Когда-то, во второй половине XIX века, здесь размещался постоялый двор при расположенной рядом синагоге. Затем он был переоборудован под женскую гимназию, а после революции использовался как детский дом для беспризорников. После войны, когда Киев потерял почти треть своего жилого фонда, длинные залы разгородили перегородками, превратив их в коммуналки. Первый и последний ремонт прошел сорок лет назад — в 1965 году. В восемьдесят девятом городские власти определили здание под снос, пообещав его жильцам приличные квартиры в новых районах. Однако вследствие махинаций вокруг земельного участка вопрос завис в воздухе — на долгих семнадцать лет. Многие из местных старожилов успели уйти из жизни, так и не узнав, что такое жизнь с нормальным туалетом и ванной. Хотя теперь в «склепе» есть даже компьютер и интернет — в комнате с чудовищной на вид дырой в потолке и полностью выгнившим, перестеленным жестью полом. Готовые декорации для первой серии «Матрицы».

Между тем, дом на Гоголевской может попросту рухнуть, как это уже случалось в Киеве с объектами подобного рода.

— Опора в подвале на бок легла. Того и гляди, дом упадет, — рассказывает нам Анатолий. Чиновникам прекрасно известно катастрофическое состояние «склепа», однако они еще и берут с людей деньги за то, что даже приблизительно невозможно назвать «жильем». Самое страшное, что увидел я в этом доме, — это повестки в суд за неуплату коммунальных услуг, которые показывала мне Наталья. А некоторые, самые запуганные пенсионеры все-таки платят дань своим комму нальным мучителям. По сто — сто пятьдесят гривен в месяц — чтобы их не лишили права жить под падающими крысами и потолками.

А на парадной двери «склепа» на Гоголевской висит издевательская листовка квартирных брокеров — «Куплю любую квартиру в вашем доме».

Голубин.

Сизый лес закрывает село с трех сторон, а с четвертой когда-то было поле. Я помню, как здесь гудели комбайны, а мы, мальчишки, прятались среди зелено-голубого льна и гоняли перепелов во ржи. Сегодня поля густо заросли кустарником, будто лицо опустившегося, небритого человека. Оросительные каналы стали болотом — ирригационные памятники пришедшей в упадок культуры. Старую грунтовку разбили тягачи-лесовозы. Если бы не они, лесная поросль, наверное, поднялась бы и здесь, скрыв под собою «соше», где когда-то так часто ходили и ездили люди.

Наша машина гудит, разрезая собой зримую, зависшую вокруг тишину. Не тишину леса, сотканную из живых, приглушенных звуков — кладбищенское безмолвие, которое можно слышать в покинутом доме. Вместе со снегопадом, оно покрывалом укрыло собой сорок дворов полесского села Голубин.

Крутые ухабы на всю дорогу не пускают автомобиль к подворью. Мы с Захаром по очереди перелазим через забор из жердей. Баба Нина ждет нас за хатой, среди дровяного развала. Я наклоняюсь к ее лицу, вытирая

щекой подтаявший на губах снег, разбавленный со слезой. По белому полю с одиноким дубом торит снег маленькая фигурка — это спешит к нам тетка Валя. Вслед за ней мы входим в небольшой, отсыревший изнутри дом, а баба уже накладывает поленья в окошечки старой грубы. Вспыхнувший огонек отражается в стекле семейных портретов и запорошенных окон, расцвеченных вышивкой рушников. Газа — как и асфальта — здесь не было никогда. Дедов кашкет висит на гвозде, приколоченном к низкому потолку. Кажется, дед сейчас войдет в комнату, наденет его на голову, и пригласит в дом людей: друзей, соседей и родственников. Об их судьбе рассказывает нам Валя. Она смотрит куда-то поверх нас, и говорит со здешним, жалобным наречием, протяжно растягивая украинские слова.

Сельского электрика Колю, тихого, сорокалетнего мужика, насмерть забил работодатель (так здесь и говорят) — богатый крестьянин по фамилии Островский. Коля вернулся от него с жалобой на побои и боль в голове, а вечером тихо умер в своем сарае. «Отмучился», — добавляет о нем баба Нина. Петя Ко-ник> строитель-шабашник, мой сверстник и друг детства, сжег себя на пороге дома своей бывшей жены. Он очертил вокруг себя круг из разлитого бензина, сел на землю, и кинул вниз спичку. Толя Копирик, человек с грустными глазами, — как у девушки с «Портрета неизвестной» Крамского, который висит на кухне у бабы Нины, — замерз прошлой зимой в лесу, возвращаясь с работы в райцентре. Мертвые люди из моего детства сходятся к нам за стол, чинно рассаживаясь на лавке, и хранят вежливое молчание.

Вале есть еще о чем рассказать — о своей жизни и о жизни призрачного села. Ее сын Леша, мой троюродный брат, служит шофером в районе, у фермера, который платит ему несколько сотен гривен, заставляя исправлять за свой счет поломку машины. Сельские пьяницы режут лес, получая в день десять гривен от лесника — главного менеджера этих нелегальных вырубок.

Лесозаготовки живут по старым, кабальным законам, описанным у Франко и Мамина-Сибиряка. На лесорубов записывают в долг водку и продукты, а потом обсчитывают их при выплате зарплат. Некогда безбрежные леса превращаются в решето — хитрые вырубщики съедают их, как червяк яблоко, выгрызая сердцевину лесных массивов, но оставляя заросли на опушке — для вида. Сверху, с самолета, они должны смотреться голыми пустошами, обведенными контуром уцелевших деревьев. А трупы дубов, елей и грабов отправляются на фабрику итальянской мебели, угнездившуюся в соседнем селе. Когда она сожрет весь здешний лес, здесь пропадет и этот самоубийственный заработок.

Классический, вульгарный капитализм, в существование которого не верят университетские доценты — любители трепа о постиндустриальной химере, прекрасно знаком здешним жителям. Его знают и боятся больше ночных бандитов, для которых приготовлен топор под кроватью у бабы Нины. По словам Вали, здешний лес собирались отдать под частное охотничье хозяйство какого-то киевского магната, и таким образом спасти его от всеобщей вырубки.

— Тогда бы мы в лесу и дрова с ягодами-грибами не смогли больше брать. И все отказались, — серьезно говорит она нам с Захаром.

Тетке Вале не больше сорока лет, но она покрыта морщинами, как ствол дикой груши на ее огороде. Профессия сельского почтальона досталась тетке в наследство от бабы Нины, которая годами разносила по Голубину пачки газет и журналов. Большое, живое село жадно читало все — от партийных газет до научных альманахов, и я, бабин внук, жадно поглощал их перед тем, как отнести на дом к подписчикам. Тридцать шесть лет работы дали бабе 350 гривень пенсии. Вале приходится хуже — она работает почтальоном сразу на три села. Забирает газеты с машины в Голубине, и проходит двенадцать километров по лесному «соше» — летом, зимой, в любую погоду. Сегодня в селах читают так мало, что на почте сочли нужным сократить места двух других почтальонов.