Наследники Че Гевары

Манчук Андрей

Вместе с Валей, в другое село ходит кучка маленьких школяров. Довоенную, «польскую» школу снесли в советские времена, а построить новую не успели. Теперь на этом месте коровий выгон, где, под старыми липами, еще гуляют несколько детей — даже на полкласса не наберется. В драных великоватых пальто, в резиновых сапогах, — тоже не по размеру, — они уже тянут

в кустах краденный у родителей самогон. Если бы Голубин был в тропиках, эти дети бегали бы полуголыми, как выходцы из фавел. Их родители, не таясь, пьют по домам — а потом рубят лес, зарабатывая на водку. Некоторые забросили свой огород, и не садят даже картошку. Тридцатилетний Вася Манчук пропил электропровода, и его большая семья два года обходилась одной керосинкой. Окна их дома закрывает полиэтиленовая пленка — вместо давно выбитых стекол.

Темная, тусклая жизнь, из которой сумели выбраться наши прадеды, вернулась — со всеми своими призраками.

Люди мрут от болезней и алкогольного токсикоза. Сельский медпункт успели сдать к девяностому году, но не оснастили, и он так и стоит пустой, с капельницей и одинокой койкой. Клуб был заколочен все девяностые, однако зимой его открывают — чтобы молодежь пила в хате, а не на улице. Симптоматично — здесь нет ни одной церкви или костела. За шестнадцать лет новой высокодуховной жизни в Голубине не выстроили даже часовню. Попам нечем поживиться у этих нищих людей, и потому они наезжают сюда редко и неохотно. Лишь на большие праздники в село заявляются батюшка и ксензд, быстро пробегая по хатам залитой самогоном паствы. Голубинцы и сами не знают, к какой вере приписаны их души, а для попоек хороши всякие церковные праздники. Открытки с папой Иваном-Павлом и православные иконы мирно соседствуют в красном углу бабы Нины.

Рядом, на стене, висит репродукция «Последнего дня Помпеи» Карла Брюллова. Рассказывая о сельском апокалипсисе, баба всматривается в опаленные, искаженные ужасом лица старой картины. Ее слова надо слушать — переданные прямой речью, они звучали бы пошлостью. Баба Нина говорит нам с Захаром:

радянська влада дала ей образование, электрический свет и обувь. Она уже забыла, что повторяет любимые слова своего мужа, деда Петра. Его репрессированный перед войной отец, мой прадед, лукаво улыбается из большой, покрытой гуцульским узором рамки.

Снег густо валит на Голубин. Мы едем на кладбище, к деду и дяде Мите, которого зарезали на заработках в Тюмени. Оставляем машину в поле, и я веду бабу к лесной опушке, где, меж деревьями, растопырили лапы старые кресты. И упираюсь взглядом в белеющие руины сельского коровника.

За эти годы я видел по Украине сотни остовов убитых колхозных ферм, но вид этих развалин вызывал особое чувство — как будто передо мной лежал еще один, дорогой и знакомый с детства покойник. Стоя среди мертвой тиши, я вспомнил, как гудели здесь доильные аппараты — будто огромные шмели, свившие гнездо где-то за горизонтом. А сельские доярки, перекликаясь, ехали на работу на велосипедах (сколько из них уже доехало до лесного кладбища). Вспомнил, как интересно было внутри фермы, где пахло силосом и навозом, а шершавый язык бугая гладил твою ладонь, принимая из нее подсоленный хлеб. Как, мыча и толкаясь, вырывалось наружу колхозное стадо, слушаясь наших детских пастушеских криков. А вечером люди сходились в клуб, и, перед пьянкой, праздновали День Урожая, малевали какие-то плакаты, читали стихи, танцевали в выпускной форме с белыми бантами и ходили взявшись под руку, парами. А сгоревший теперь Петя звал нас играть в волейбол или ловить линей на реке.

Прекрасное, богатое людьми и чувствами время, которое мы разменяли на право свободно продавать себя большим и малым хозяевам. На никчемный патриотический треп политиканов — которые, впрочем, и не скрывали, что ведут нас к средневековью. На это кладбищенское молчание — крик нерожденных жизней и несбывшихся надежд.

В этом месте я снова вспомнил, зачем мы хотим изменить наш мир.