Наследники Демиурга

Ерпылев Андрей Юрьевич

– Угу… Как птице в клетке.

– В золотой клетке, – назидательно поднял вверх палец бывший жандарм. – Не печальтесь. Если не ошибаюсь, события в вашей книге начинаются буквально через пару недель. Вот через пару недель все и решится. Лично я уверен, что все, о чем вы написали, – сбудется точно и в срок.

«А если не сбудется? – тоскливо подумал Сотников. – Или не точно? Или не в срок?..»

– Короче говоря, – словно подслушав его мысли, добавил Дмитрий Иринархович, виновато отводя глаза, – нам с вами остается лишь молиться за то, чтобы все сбылось именно так, как вы написали. Да-да, именно нам с вами, потому что теперь мы связаны одной ниточкой…

* * *

«На

следующий день меня отвезли в имение, конфискованное у помещика Н-ского. Пишу так потому что, во-первых, его фамилия тебе все равно ничего не скажет, а во-вторых, я уже сам не слишком твердо помню все обстоятельства.

Первые дни пребывания в новой „тюрьме“ с чуть более вольным режимом для меня слились в один. Бесконечный тоскливый пасмурный день…

Кавелин не соврал: Алкснис действительно оказался заядлым удильщиком и охотно посвятил меня в тонкости сей утонченной забавы. К сожалению, погода и весеннее время не способствовали клеву и мы с „тюремщиком“ часами просиживали на берегу пруда без малейшей поклевки. Буду справедлив: нелюдимый латыш действительно привил мне страсть к рыбной ловле на всю жизнь, и даже сейчас, когда пишу эти строки, представляю себе пестрое гусиное перышко, впаянное в зеркальную гладь пруда…

Рыболовную идиллию постоянно нарушали обнаглевшие и расплодившиеся за военное лихолетье утки, то и дело с шумом садящиеся на пруд, и надзиратель горько сожалел, что охотничий арсенал помещика мародеры успели растащить еще до того, как усадьбу взяла под свою опеку всесильная ЧК. Не охотиться же на уток с маузером!

Устав слушать сетования охотника, я, как позже оказалось, по наущению свыше, подал мысль:

– А что, если попробовать поискать подходящее оружие в близлежащей деревеньке? Уверен, что все графские ружья именно там.

Знал бы ты, Владик, каких трудов мне стоило отговорить Конрада Яновича, как звали фанатика обеих охот (возможно, он увлекался и третьей охотой – грибной, но выяснить это по весеннему времени было невозможно), тут же устроить у бедных поселян тотальный обыск. Увы, в то страшное время за ним, как говорится, не заржавело бы – чекистский мандат с неразборчивой чернильной печатью, да еще подкрепленный маузером или наганом, делал любого проходимца полубогом…

Как бы то ни было, а в деревню Расческино направился не весь „гарнизон“ имения, вооруженный до зубов, а лишь мы вдвоем, да еще уповая не на мандаты и Алкснисовский маузер, а на пару фунтов сахара, бутыль керосина и отрез ситца – по тем временам целое состояние. Даже за меньшее тогда легко можно было выменять не только пару двустволок, а весь графский арсенал. Если только его не успели перевести на обрезы – излюбленное оружие кулаков.

К сожалению, уже на месте выяснилось, что мои умозаключения страдали изъяном: в памятном грабеже участвовали вовсе не одни расческинцы, а жители как минимум пяти деревенек, имевших к помещику счеты, уходящие своими корнями в глубокую древность. За поротых на барской конюшне предков нынешних крестьян сполна ответила опустевшая усадьба… Видимо, Нахабинцы или Соловьевцы оказались расторопнее, потому что в обмен на наши „сокровища“ нам предлагалось все, что душе угодно, от бронзовых подсвечников и серебряных вилок с вычурными графскими вензелями до каких-то картин в золоченых багетовых рамах, почтенный возраст которых еще более углублялся от наростов плесени и навоза (похоже, что ими, за ненадобностью в хозяйстве, отгораживали стойла). Но искомого не было, хоть убей.

Обследовать в поисках дробовиков всю волость совсем не входило в наши с Конрадом Яновичем планы, и, без толку обойдя почти всю деревню, мы изрядно приуныли.

Удача, как водится, улыбнулась нам в предпоследнем доме.

– Ружжо? – прошамкал,

приложив корявую ладонь к уху, поросшему седой шерстью, дедок, скорее похожий на Врубелевского „Пана“ [15] , чем на человека. – Нет, у меня ружжа нету… А вот у соседа маво, кулака Ферапонта, кажись было…

Ружья, а их оказалось как раз два, были великолепны.

15

Известная картина М. А. Врубеля «Пан» (1899), изображающая мифологическое существо пана (сатира), хранится в Государственной Третьяковской галерее в Москве.

Я, конечно, слабо в то время разбирался в охотничьем оружии, и меня привлекла лишь искусная серебряная насечка и общее изящество линий, но Алкснис был сражен наповал. Хотя мы и договаривались с ним заранее, что ничем не проявим интереса к гипотетическим покупкам, дабы, насколько это возможно, сбить цену, латыш, взяв в руки изделие золингенских [16] мастеров, забыл обо всем. Ну и, естественно, заметив, как запылали огнем бесцветные прибалтийские глаза, хозяин, кряжистый бородач лет пятидесяти, смахивающий больше на цыгана, чем на исконного обитателя средней полосы, взвинтил цену до заоблачных высот. Не в деньгах, конечно, – кому тогда нужны были бумажные деньги, разные там „совзнаки“ и „керенки“? В натуральном продукте. А именно, в великолепных хромовых сапогах, красовавшихся на ногах латышского стрелка. Да и мои, хоть и рангом пониже, ему тоже очень приглянулись.

16

Германский город Золинген издавна славился своим оружием, особенно охотничьим.

Торг продолжался до самой темноты. Десятки раз разъяренный чухонец (откуда только столько страсти взялось в его рыбьей душе?) хватался за деревянную кобуру, висевшую на боку, что, впрочем, не очень пугало куркуля, давно уже подтянувшего поближе увесистый топор-колун. Десятки раз крестьянин принимался заботливо пеленать свои ворованные сокровища в тряпье, приговаривая, что лучше собственноручно утопит их в реке, чем отдаст встречному-поперечному за бесценок. Ситуация складывалась патовая: тащиться в усадьбу босиком ни Конраду Яновичу, ни мне не улыбалось. А сапоги в то время были настоящей ценностью, и новых нам никто бы не „выписал“.

И неизвестно, чем бы весь этот натуральный обмен завершился, если бы дверь в горницу, где сошлись в непримиримой схватке прогрессивный интернационал и темное зажиточное крестьянство, не скрипнула…

– Дядя Ферапонт, – промолвило прелестное создание лет двадцати на вид, облаченное в видавший лучшие годы салопчик и по-старушечьи, до бровей, повязанное платком. – Я скотину загнала уже…

Мне стоило лишь взглянуть в бездонные серые глаза, чтобы понять, что я пропал навеки…»

* * *

Странное дело: погода не изменилась ни на йоту, по-прежнему над куполом домовой графской церкви громоздилась тяжелая хмарь серых непроницаемых облаков, но Георгию, окрыленному внезапно свалившейся ему на голову любовью, казалось, что над усадьбой враз засияло июльское солнышко.

Не отпуская от себя ни на шаг, он целыми днями бродил с Варей, как звали девушку, по бескрайнему помещичьему парку. Взахлеб рассказывал всякую чепуху, читал наизусть стихи, демонстрировал на вымахавшем по плечо без присмотра садовника прошлогоднем бурьяне навыки сабельного боя (используя вместо шашки сорванную с клена ветку)… Словом, вел себя, как любой влюбленный мальчишка в его годы.