Наследники минного поля
Шрифт:
— Папа! Глянь же, это наш папа!
Избранник оглядывался, делал, в соответствии с инструкцией, большие глаза, и орал:
— Сынок!
Толпа расступалась, и Петрик с Маней пролетали мимо контролерши и висли у солдата на шее. Толпа умилялась вместе с контролершей: отец приехал с фронта и нашёл детей! Женщины промокали глаза, гладили их по головкам. И места им уступали сидячие, рядом с солдатом. Усомниться, с чего бы это отец, приехав, не завернул домой, а сразу пошел в кино, никому в голову не приходило. Так было приятно понаслаждаться трогательной встречей.
А Маня пела все песни изо всех кинофильмов, и поразительное свойство было в ее манере: любой мужчина от двенадцати лет и выше чувствовал себя от её доверчивого светлого голоска по меньшей мере Ринго Кидом.
Победу объявил Левитан по радио. Он и всегда читал вкусно и торжественно, но на этот раз превзошёл себя. Казалось, всё изменится теперь, всё будет прекрасно и ново. Обнимались на улицах, целовались, как на Пасху, а у тёти Клары опять была вечеринка. Мальчики обломали всю сирень, что нашли по окрестностям. Бело-лиловые пышные горы громоздились изо всех бутылок и банок в двух комнатах тёти Клары. А гулянье уже перехлестнуло во двор, и женщины вытащили столы, накрывали на них, у кого что было. Потому что теперь уже всё будет хорошо, и кончился ужас перед похоронками, и кто дожил — так вернутся… Так за них!
А наутро голосила рыженькая тетя Лиза из шестой квартиры:
— Коленька, Коленька, мальчик мой золотой!
И двор, пригорюнясь, вспоминал этого золотого мальчика, потому что он тут и вырос, изо всех дворовых босяков первый на шкоды и фокусы, самый горластый и самый изобретательный.
Похоронки ещё приходили, что было делать. Потом перестали. А до демобилизации было еще ой как далеко. Муся и Яков похоронку не получили, а получили извещение, что Семен пропал без вести. В боях под Краковом. Но ещё оставалась надежда, потому что без вести пропавшие иногда находились самым неожиданным образом. Во всяком случае, так говорили, горячо и убежденно, все знакомые. И приводили массу примеров.
В апреле все уважающие себя мальчишки школу забросили: уж очень жрать хотелось, а с апреля начинала брать рыба. Даже Миша время от времени прогуливал, постигая хитроумие рыболовных снастей. Впрочем, на школьных собраниях он горячо выступал против прогулов и призывал с ними бороться. А уж остальные — от Алеши до Андрейки — прямо с ума посходили, зато каждый вечер возвращались с уловом.
Алёша с мамой теперь не бедовали. Посылки приходили богатые, генеральские. Павел ещё не вернулся, но жизнь их уже изменилась: вот-вот вернётся, и из писем можно было понять, что всё тогда станет совсем иначе. Поэтому жилось им странно: беззаботно и неустроенно. Устраивать ничего не имело смысла, а надо было просто ждать. Раз даже неизвестно, будут ли они и дальше жить в Одессе, или куда-то с Павлом переедут. Анна пошла всё же наниматься в санитарки в больницу. Её взяли, без единого неприятного вопроса, и она даже этому не удивилась. Наверное, так уж положено, в этой новой её, не вполне реальной жизни. У неё опять вдруг оказалось уйма свободного времени: всё время, кроме работы, она могла делать, что хотела! Вот взять и сшить себе платье из присланного Павлом вишнёво-коричневого шёлка. Или не возиться с шитьём, а валяться на продавленном диване с французской книжкой. Алёше она предоставила полную свободу: мальчик не голодает, здоров, друзья у него хорошие… Бояться за него не было причин, а так блаженно было больше не бояться! Теперь с ним ничего, ничего не могло случиться плохого! Так что она не посягала на его уже сложившуюся самостоятельность. Тем более, что глупости переходного возраста, похоже, кончились. Взрослый какой стал её мальчик, любовалась она, ероша ему волосы. Волосы были жёсткие, слегка слипшиеся от морской воды. Этакий пятнадцатилетний капитан.
— Ты уже совсем, совсем большой, Алёшка, удивительно! Когда ж ты успел?
— Тебе не нравится?
— Очень нравится. Ты скоро будешь молодой человек, а я — твоя старушка-мама.
Алёша хохотал, мотая головой: очень ему было смешно насчёт старушки. Он очень, очень ждал отца. Но и чувствовал,
Весь свой улов Алёша обычно тащил к Свете. И ещё счастлив был, что брала: никогда не знаешь, что от неё ждать. Мама попыталась ей подарить какие-то туфли из посылки — так эта принцесса Турандот отказалась: вежливо, но с большим гонором. Раньше у них всё было на всех, так что Алёша обиделся и удивился. А потом понял, и больно стало: в той новой жизни, что начиналась, возникали уже невидимые разделительные линии. Светка их не придумала, он их просто учуяла раньше него. Что у неё общего с генералом, которого она никогда в жизни не видела? Ладно, надеялся Алёша, обомнётся-оботрётся. Главное, между нами чтоб этого не было. А с Алёшей Света и не ломалась. Она даже меняла иногда лишнюю рыбу на что-нибудь съестное у соседей. Но, конечно, это было не дело, а так — сезонная подкормка.
Света возобновила свою картёжную карьеру на пляже. Весёлая компания играла на подстилке из прожжённого марселевого покрывала, и им не хватало четвёртого, потому что он пошел поплавать. Смеясь, они подозвали ее:
— Девочка, хочешь попробовать?
Когда вернулся четвёртый, они уже не смеялись. Света развернулась вовсю, соскучилась по игре. Четвертый был из них самый азартный, так что она выиграла почти двести рублей. И больше бы могла, если б не начинала с малой ставки.
Всё лето она не скучала: и наелись толком, и приоделась она, и Андрейку приодела, он вырос изо всего как-то сразу. На тётю Клару была плохая надежда. Она любила их обоих так, что если бы могла обуть-одеть одной своей любовью — они бы в шелках ходили. Но теперь она как-то ослабела, и крепко пила, всё огорчалась, что фронтовые друзья перестали писать. С прежней работы её выгнали, она устроилась сортировать письма на почтамте. И ещё у нее были невралгические боли: зубы-то ей вставили, но простреленные челюсти как-то там не так срослись. Алёша с Мишей возили ей грязь с лимана, от неё вроде легчало. Если она была дома — то намазанная этой жирной зеленоватой грязью, вроде как утопленница. Так и на кухню выходила ругаться с соседями, и во двор.
Осенью игра утянулась по квартирам, но у Светы были теперь неплохие контакты. Так что в один тёплый октябрьский вечер она оказалась в доме на Преображенской, где хозяин был румян и седовлас, квартира шикарна до наглости, вся в коврах и хрусталях, а гости подобрались очень, очень серьезные люди. И из напитков на столе стояли только бутылки шампанского и минеральной воды. Её туда привели показать, и Света не намеревалась ударить лицом в грязь.
— Вот это и есть наше юное дарование? — спросил хозяин с тонным полупоклоном. — Прелестно, прелестно. И во что же вы, деточка, умеете играть?
— А во всё, — бесшабашно ответила Света.
Только когда стали делать ставки, Света поняла, что наконец-то попала в правильное место. У неё таких денег быть не могло. И когда дошло до неё, к ней все обернулись, как ей показалось, с ехидцей. Она скромненько выложила на стол три золотых империала и с удовольствием обозрела собрание. Собрание, бровь не поведя, умудрилось выразить впечатление одними флюидами. Но этих флюидов было достаточно, чтоб наэлектризовать комнату.
Она легко проиграла, и со смущённой улыбкой выложила на беленькую скатерть еще шесть золотых. Теперь, она чувствовала, игра начнется всерьёз. И ещё чувствовала, что ей позволят унести с собой весь выигрыш. На этот раз.
Только она не представляла, сколько же это получится. А когда сообразила — усомнилась: так-таки позволят?
— Ах, зелёные глаза, вы нас всех очаровали! — предупредительно склонился над ней хозяин, подавая ей тугой кирпичик денег и аккуратно уложив сверху столбиком её девять золотых. — Прикажете ещё?
— Нет, спасибо. Мне завтра в школу, — нахально ответила Света.
— Разумно, разумно. Кто увлекается — тот теряет всё, — улыбнулся хозяин, провожая её к дверям. И уже на площадке до Светы дошло: он же седой! Седой. Ну и что, почему обязательно тот Седой, что её искал… мало ли бывает совпадений. Но она знала: ой, нет, не совпадение.