Наследники минного поля
Шрифт:
И, когда через квартал услышала за собой шаги по тёмной улице, наклонилась подтянуть чулок и достала парабеллум. На Александровском проспекте было пусто: люди не любили гулять по темноте, и тому осенью сорок пятого были свои причины. На улицах лютовала шпана, мелкая и крупная. Могли зарезать, могли и похуже что-нибудь сотворить.
Но на проспекте было тихо. Справа тянулся хрустящий листьями садик, совершенно невинный теперь. Виселицы давно убраны. Не сразу, но вскоре после того, как с них же сняли румын, пойманных на улицах и повешенных в первый день после освобождения.
Теперь Света бежала, и тот, за ней, бежал тоже. Было слышно по топоту, что один.
—
Она метнулась через дорогу к садику, и сзади шарахнул выстрел. Она была уже во влажных царапучих кустах. Это было как в страшном сне: вот-вот окажется, что не можешь ни бежать, ни шевелиться. И когда захрустели ветки за спиной, Света в отчаянии развернулась и разглядела темную тень: огромную, качающуюся, тоже из страшного сна. И, боясь только зажмуриться, нажала курок. Парабеллум убедительно тряхнул отдачей руку. Это был не сон, она могла бежать.
И бежала теперь в противоположную от дома сторону, за угол, на Троицкую. Сзади было все темно и тихо, никто за ней не гнался. На выстрелы, пусть даже на Александровском проспекте, население Одессы реагировало теперь философски. Через несколько кварталов она убедилась, что за ней никто не идёт. Тогда она вернулась домой и тихонько открыла дверь.
Андрейка спал, как всегда, с головой под подушкой, тетя Клара работала в ночную смену. Света сложила на завтра нужные тетради. Будет контрольная по алгебре, это она почему-то помнила. Сунула выигрыш и монеты в ящик с бельем. Думать, что теперь будет, не хотелось. Но, если её тогда не застрелили вместе с Гавом, то, значит, надо и дальше жить. Она пробовала жить и не убивать, до целых пятнадцати лет протянула. А дальше бы не протянула, если б не дяди Пашин парабеллум. Он ещё пах выстрелом, и от этого запаха Свету вырвало прямо на пол. Но Андрейка очень крепко спал.
А когда тетя Клара пришла под утро, спала и Света. Тоненькая её ручка была закинута за русый затылок, а лицом она по-детски уткнулась в подушку. Пол был чисто вымыт, и тетя Клара умилилась: славные растут ребята. Работящие.
ГЛАВА 13
Что только не продавалось на базаре в то невероятное время! От неизбывных семечек до трофейных велосипедов! Только не слишком дорого стоили те велосипеды в сравнении с семечками. Город хотел жрать — до одури, до стона, и казалось, что так уж будет всегда.
Света твёрдо решила выигранные деньги тратить только на еду, а на что другое — ни-ни! Больше выигрышей не будет, она это понимала. Она в такие игры не играет. Будет она тише воды — ниже травы, ходить — только в школу и больше никуда, да и то не одна, а с Лёлькой из тридцать девятой квартиры. И внешность — надо придумать, как изменить. Была бы она мужиком — наголо бы побрилась и усы бы приклеила, а девочке — как? К тому же советской школьнице? Андрейка, посланный Светой на рынок, пропадал полдня и вернулся, ругаясь:
— Ну ты даешь, ну с тобой свяжись только! Чтоб меня покрасили, я весь город обшарил… Э, ты чего над собой учудила? Только на человека стала похожа, и на тебе!
Света, ещё пахнущая парикмахерской, была острижена так коротко, как только удалось уговорить парикмахера дядю Нёму с Садовой. А того — как и всякого истинного художника, тирана по натуре — пришлось уговаривать долго. Потому что было у дяди Нёмы нерушимое кредо:
— Меня интересует ваша голова, а какие в ней идеи — можете свободно оставить при себе.
И если уж дядя Нёма считал, что Свете не стричься надо, а, напротив, отпустить локоны ещё на ладошку длиннее — то спор грозил затянуться на всё время, пока локоны на эту длину таки не отрастут. Тем
— Принёс? — только и спросила она.
— Фигушки. В Ботанику пойду как стемнеет, мне один парень натырку дал, где там есть дуб. Надеру тебе, дуре, мешок — и суши сама.
Дело было в том, что Света решила волосы сделать тёмными, а для этого, она слышала, самое лучшее — кора дуба: мой в ней голову — и ничего не надо больше. А где в Одессе взять кору дуба? В аптеке, что ли? И дубы, как назло, не растут — почва им тут, что ли, неподходящая… Впрочем, оказалось, растут-таки несколько особо стойких, только места надо знать.
Свой красный берет, заведённый в лучшие времена, Света сменяла Катьке из своего же класса на синенькую шапочку-самовязку, за что неблагодарная Катька вполне резонно сочла Свету дурой непроходимой. И, конечно, как все Светины благие намерения, эта затея тоже разлетелась прахом, когда дошло до той самой кожаной курточки от доброго Карла Оттовича. С ней Света, как неожиданно оказалось, расстаться не могла: ни продать, ни сменять. Уж лучше ей было голову потерять, чем ту курточку любимую. Ну, а тогда что было толку расставаться с локонами и с беретом? Как дитя малое прячет голову под подушку и считает, что спряталось — такого дурака и Света сваляла. И сама уж понимала, но откуда ей была заранее знать, какие горькие слёзы — прямо до икоты — той самой минуты и ждали, когда она погладила на прощанье коричневый лоск рукава. Ну никак она не могла перестать реветь, так ей жалко почему-то себя стало — за всё, за всё, и за глупость жалко дополнительно. Ладно, решила она, отревевшись, пусть будет, как будет. Первый месяц жила, как на иголках, а дальше всё больше успокаивалась: раз ничего не происходит, значит, ей удалось оторваться.
Павел шофёра отпустил у подъезда. Вещи и потом привезти можно, а сейчас — хоть на несколько шагов — он хотел быть один. Двор ещё не проснулся, только светлеть начинало. Так что он, в ослепительном генеральском мундире, никем не был замечен, когда прошёл облупленным, выгнутым аркой парадным. Простучал каблуками по дворовому асфальту. Миновал кран и внутренний скверик с каштанами, несколько секунд помедлил у низкой двери прежде, чем постучать. Продышался. Девять лет…
Алёша проснулся от вскрика матери, вылетел в «холодную» комнату. Что ему спросонок померещилось — он и сам не помнил, но теперь он стоял в трусах и в майке, с немецким штыком наготове и хлопал глазами. А мать и отец — это же был отец? — смотрели на него и смеялись.
— Ну, здравствуй, защитник!
Алёшу оцарапало орденами — так крепко его обнял человек, бывший почти всю Алёшину жизнь фотографией, мечтой, воспоминанием.
На следующий же день они должны были переезжать в генеральскую квартиру: огромную, Алёша и не знал, что такие бывают. Она выходила окнами в тенистый Театральный переулок, за пару шагов от Пале-Рояля. Анну Павел на работу больше не пустил. Расхохотался на возражение, что за день уволиться невозможно, и даже за документами ей в больницу не позволил отправиться. Документы принесли на дом, и последнюю зарплату тоже. Но в тот вечер — последний на Коблевской улице — было так, как хотела Анна: новоселье новосельем, а надо всех, всех позвать, с кем они вместе бедовали. Как они мечтали с Мусей, когда наши вошли в город. Только Олег уже не вернётся. Но всё равно надо. И Павел, надеявшися провести этот вечер только с женой и сыном, а больше ни с кем — подчинился без возражений.