Наследники минного поля
Шрифт:
На Павла процесс постраничного фотографирования, производившийся на его собственной кухне и затянувшийся далеко заполночь, произвел впечатление. Алёша страницы листал и накладывал на каждый разворот лист зеркального стекла, Вова с какой-то треноги щелкал да плёнки менял. Плёнка была «микрат», предназначенная для аэрофотосъмок, у неё зерно мелкое. Достать её для штатского употребления было нельзя, но если очень захотеть — то всё-таки можно. Анна им чай заваривала и, в знак особого расположения, подавала айвовое варенье на хрустальных блюдечках.
Павел заразился азартом нелегальных печатников, похмыкивал одобрительно. Зря же он
Он чувствовал себя помолодевшим, даже бутылку коньяка раскупорил за такое дело. Разумеется, ближе к рассвету, когда они закончили работу. И сам с ними выпил: за всё хорошее. За распахнутым окном в сером сумраке шевелились ветки каштанов, и из близкого порта слышались деловитые гудки.
ГЛАВА 25
«Наш день» отмечали теперь не в бухточке, а у Петрика на даче. Да-да, Петрик накомбинировал уже и дачку в шикарном месте, рядом с Аркадией, и гордо позвал друзей на новоселье. Дача выглядела, мягко говоря, не в точности, как Лувр. Дощатый забор, хоть и высокий, вело волной: напиши на нём слово-другое, и рухнет. Петрик, видимо понимал, что забор держится на честном пионерском, так что покрасить его не утрудился. Или не рискнул. Выглядывающая из-за забора крыша имела такой вид, будто доживает последний год: куски разлохмаченного толя были залатаны сикось-накось где досками, а где полиэтиленом. По системе бикицер. Словом, обычная развалюха, каких по окрестностям было немало. И все они именовались дачами: а как же ещё? Красиво жить не запретишь!
Но, войдя за калитку, можно было ахнуть. Выложенные плитками дорожки с кирпичными бордюрчиками, кирпичная же стена, увитая виноградом, на которую через контрфорсы из водопроводных труб опирался наружный дощатый забор. Каменный дом с широкой верандой под ровненькими черепичками. Своя вода: даже скважину Петрик пробурил. И огромный участок, весь в цветах и вишнях, и детская площадочка с качелями и горкой, и лесенка железная прямо к морю. Словом, роскошь, переходящая уже границы приличий. Бассейна только не хватает, честное слово!
— Петрик, а снаружи-то что?
— А снаружи — всё культурненько. Думаете, скромность только девушек украшает? Вот у нас в торговле один был, отгрохал себе халабуду — прямо тебе шахский дворец. А мимо ехал областной прокурор, положил шнифт: кто это у нас уже при коммунизме живёт? На какие такие народные средства? Тот котелками загремел, а дача — угадайте, кому досталась?
Объяснение было понятным, а Петриково летнее пристанище было во всех отношениях — то, что надо. Куда теперь Петрику выбираться в бухточку, когда у него каждый год кто-то в пелёнках. Это ж надо Лялечку дома оставлять со всей голотой. А так было очень хорошо: брали детишек к Петрику на дачу, и весь клан был в сборе. Катерина верховодила мелюзгой: они там то купались, то ловили бычков со скалки. Во всяком случае, оставляли взрослых в покое.
— Если б они были такими же бандитами, как мы в детстве, их нельзя было бы оставлять одних! — смеялась Света. Но сверху было хорошо слышно, и можно было различить все голоса: от низкого Катькиного до тоненького, совсем комариного, но напористого голосишки младшенького — Лялечкиного с Петриком толстопузика Сёмы.
В тот год у них был особенно счастливый «наш день»: у всех всё в порядке, и все вместе. Миша скромно сиял: удалось, наконец,
И от Андрейки для всех письмо с приветами. Ему трудно, но он счастлив. А к письму приложен самиздатский сборничек его стихов: ох, они там в Польше молодцы с самиздатом!
Что ж, юность прошла, а зрелость принесла всё, чего они с таким трудами добивались: семьи, крыши над головами, худо-бедно налаженный быт и загорелую мелкоту, которую не вытащить из моря. Всё ли? А, что теперь об этом и думать! Жизнь есть жизнь.
И вряд ли, думала Света, будут в их жизни существенные перемены. Это в детстве время идёт по-человечески, а потом ускоряется, неизвестно почему. Мяукнуть не успеешь — снова Новый год, и ёлку ставить. Еле успеешь после этого посуду перемыть и достать Катьке новые сапожки — ужас, как у девки лапы растут! — глядь, Алёша уже прохлопал делёжку летних отпусков. И, в общем, ничего не происходит, только успеваешь отбиваться от событий каждого дня. А посмотреть на те события — и не события они вовсе: так, вроде бесконечного пинг-понга. Но попробуй, хоть один шарик пропусти!
У Петрика уже наметилось брюшко, да и самой Свете в эту весну пришлось пару недель украдкой поститься, чтобы влезть в любимые, сшитые Леной из настоящей парусины, джинсы.
В мировые знаменитости выбился из них пока только Слава. Вот он тут и сидел сейчас: хоть проси автограф! С обгорелым носом и свойской ухмылкой совсем он на знаменитость не был похож. И не корчил из себя музыкального гения. Во всяком случае, уши фунтиком не сворачивал, когда они пели свои любимые песни. Впрочем, из их компании одному Петрику на ухо в очереди наступили.
Нет, не одному Петрику! Ещё собственный Славин сын Кирюша оказался без музыкального слуха, всем на удивление. Он музыкой совсем не интересовался. Для него в мире существовали только корабли. Он уже увязался раз за Алёшей на Клеопатру, и оказалось, что малого совсем не укачивает! Слава и этим был доволен:
— Значит, всё же хоть какой-то талант в ушах есть! Вестибулярный аппарат — он где находится?
Всё было, как заведено: Света половинила помидоры, Лялечка расставляла гранёные стаканы, а Слава откупоривал бутылку белого и канючил:
— А когда мы за мидиями полезем?
Он, как дитя, восторженно полюбил это занятие. И вкусно же! Питерский человек, небалованный.
Вдвоём с Маней они уламывали Алёшу со Светой приехать в Питер. Но у них в этот год отпуска совпадали только на неделю, так что поехала одна Света. Она всю жизнь мечтала посмотреть, как разводятся мосты.
Вернулась полная эмоций, сама себя перебивала, азартно рассказывая сразу про всё: как она у Славы на концерте была, и как странно, что могут быть красивые улицы совсем без деревьев, и какое это ощущение, когда купаешься рядом с Петропавловской крепостью, а напротив Эрмитаж покачивается! Алёша любовался: до чего хороша его Светка! Особенно вот так, в азарте, когда её аж над землёй поднимает и глазищи вдвое зеленее, чем обычно. Надо её почаще отпускать вот так, проветриться. Свинья он, в самом деле. Ей же дорога — любая! — жизни добавляет, такая уж она уродилась. Они и не замечал, что она вроде как затосковала последнее время. Теперь только, когда она была с дороги, осознал.