Наследники минного поля
Шрифт:
— А как ты думаешь, радиоактивность, ну, в малых дозах — может быть в камнях, если их нагревать? — вдруг спросила она.
— Ну-у, смотря в каких. В малых дозах — любая галька на берегу излучает понемножку, как и всё на свете. Но от нагрева это не зависит, чтоб ты знала. И это не то, что в газетах принято называть радиацией. Для жизни, то есть, не опасно.
— А может быть — полезно?
— Ну-ка, Светка, выкладывай, что у тебя на уме.
— А вот что.
Она там, в Питере, познакомилась с необыкновенной, просто необыкновенной женщиной. Ну, это Светкино обычное вступление: у неё все на свете получались необыкновенные.
Эта
И пускай Алёша приделает кусок сердолика к фену для волос, и Света немедленно попробует… У неё есть кусок сердолика.
Ясно было, что Светку на этом сердолике зациклило и лучше не перечить. Но и вреда от такой штуки быть не может: лечили же всякие радикулиты горячими кирпичами, а сердолик — не уран, просто каменюга. Алёша отрезал полоску листовой латуни, стал выгибать насадочку.
— Давай твою каменюгу. И на каком расстоянии она должна быть от сопла?
Света немедленно зашуршала школьными тетрадками в пожелтевших обложках, шаря по записям. Евгения Ивановна ей все свои материалы передала. Она устала, она больше не могла этим заниматься.
— Она старенькая уже совсем, понимаешь? Она пробивала-пробивала этот метод через Минздрав — ну, конечно, там сказали: лженаучный метод… Она по каким только инстанциям не писала, и медицинские заключения прилагала, и всё. В общем, затравили. Как у нас умеют.
— Ты, Светка, только с этим делом к Быченко твоему не лезь пока.
— Что я, шарлатанка какая? Я раньше попробую, статистику наберу, может, не получится ещё ничего.
В душе она была уверена, что получится. Седая, некрасиво причёсанная, сгорбленная, с руками в оплётке варикозных вен и с запавшими глазами — эта женщина, Евгения Ивановна, оставалась человеком вполне узнаваемой породы: людей, одержимых своим делом. Просто ей уже было невмоготу, и она была счастлива, что есть кому передать это дело. Как собаку в хорошие руки.
— Во, спасибо, Алёшка. Эх, жаль, что у меня ничего не болит.
— Типун тебе на язык. Вот так эта насадочка снимается, смотри.
— А у мадам Званской, ты не знаешь, радикулит прошёл?
Ну, повело человека, что ты скажешь. На всю голову.
Петрик накнокал одну комбинацию, от которой дух захватывало и уши закладывало: до того проста и прекрасна. А когда дух захватывает — торопиться не надо. Думать надо: не погореть бы. Сколько нашего брата горело на повышенном чувстве прекрасного! Думать Петрик любил в трамваях, на базарах, на пляжах — в общем, чтоб чувство прекрасного уравновешивалось чувством реальности. В антикварном чиппиндейловском креслице такое равновесие не достигается почему-то. Вразнос можно пойти в таком креслице.
Так что он лежал на брюхе посерёдке Аркадийского пляжа и лениво крутил транзистор. Рядом орало чьё-то дитя: то ли хотело мороженого, то ли не хотело курочку. На подстилку Петрика наступила проходящая тётка
— Говорит Иерусалим. Радиостанция «Голос Израиля». Чрезвычайное сообщение.
Лежавший рядом мужик в выгоревшей панамке дёрнулся к Петрику:
— Что?!
Глаза мужика загорелись лихорадочно и истомно, он приник к Петриковому транзистору с другой стороны. Они дослушали всю передачу, стали шарить по другим волнам, поймали «Би-би-си», дослушали, опять стали шарить. С пляжа они ушли вместе, пошатываясь от впечатлений. Впечатлениями надо было делиться, так что в тот же вечер Петрик сидел у Бори на переполненной кухне, не успев ни с кем толком познакомиться. А Боря, так и не снявший панамку, разливал «Рожеве мицне» по каким попало сосудам, переплёскивая от эмоций поверх краёв, себе на летние брюки.
— Лехаим!
И подхватило Петрика событиями, и завертело. В нём просыпалась кровь древнего народа-победителя, советская интернационалистская дурь пеленой спадала с его прозревших глаз. О, это было время откровений и восторгов: Газа… Эль-Ариш… Где Эль-Ариш на карте? Советское радио бубнило про израильскую агрессию и про данный решительный отпор. У Петрика падало сердце: неужели взяли Тель-Авив? Нет, не взяли. Хрен возьмёшь, знай наших! Вооружённая чуть не одними автоматами «узи» маленькая страна, как библейский Давид, побеждала врагов, и это была его, Петрика, страна! Обетованная.
Друзья видели, что с Петриком делается. Трудно было бы не заметить. На день рождения к Свете он принёс список великих евреев, чтобы все поразились. Он рассказывал Мише про праздник Пурим и пытался научить Лену печь «амановы ушки». Он жаждал познакомить Мишу со своими новыми друзьями, упрекал его за уклончивость и нежелание учить иврит — словом, последовательно проходил все стадии крепнущего еврейского самосознания.
Лялечка особо не тревожилась: Петрик такой увлекающийся! Это от избытка энергии. Она понимала, что тост «следующий год в Иерусалиме!» не более, чем тост: кто туда Петрика пустит? В Иерусалим… А стало быть, и волноваться незачем. Пускай блажит. Разве ей трудно научиться делать цимес? Патриотическая идея: сделать следующему сыну обрезание — рассосалась естественным путём. Потому что родилась девочка Сонечка.
Яков тоже только посмеивался, но в дискуссии не вступал. Израиль был для него всё равно, что Марс. Единственное, что он усвоил ещё в юности из коммунистической доктрины — это то, что национальность роли не играет. Всё остальное отверг, а этого держался. Всю жизнь. И детей так учил. Это у Петрика временная дурь, думал Яков.
Как бы не так, думал Петрик. Долго же его морочили, пока он не понял, что к чему!
Что ж, это и по всей Одессе шло, и по всему Союзу, а может, и за пределами. Это ощущалось. И для друзей было узнаваемым, хоть и по-новому идущим процессом: жизнь снова норовила развести их по мастям. И, глядя на Петрика, можно было предполагать, что это наконец удастся. Впрочем, глядеть на Петрика особенно не приходилось: они его почти не видели в последнее время. Он больше в других кругах вращался. Петрик уходил от них, и с этим было ничего не поделать. Что ж, удачи, Петрик! Потому что каждому своя судьба и своя вольная воля.