Наследники по прямой. Книга первая.
Шрифт:
– Дед. Его тоже давно нет в живых. Я знаю немного иврит, недостаточно для Гемары [39] , конечно, но я быстро догоню, не волнуйтесь.
– Иврит и арамейский.
– Я помню, ребе.
– Ты странный мальчик.
– Вы почувствуете это по-настоящему, когда узнаете меня ближе, ребе.
– Кто тебе сказал, что ты должен учить Тору?
– Я всегда знал, - Гур пожал плечами.
– Просто раньше я был занят. А теперь я могу уделять этому время.
– Чем же ты был так занят?
– раввин улыбнулся.
39
Гемара -
– Бусидо.
– Бу… Как?!
– Бусидо, ребе. Путь благородного Воина. Это по-японски.
– Ещё одна аводэ-зойрэ [40] , - прикрыв веки, едва шевеля губами, прошептал раввин.
Но Гур услышал:
– Это не аводэ-зойрэ, ребе, - теперь настала очередь Гура улыбаться.
– Это искусство воина, искусство владеть любым оружием, искусство превращения себя самого в совершенный инструмент. В том числе и оружие, потому что оружие совершенно.
– Это не еврейское дело, - покачал головой раввин.
40
Чужая работа (иврит, идиш) - идолопоклонство, язычество.
– Это мужское дело, ребе, - снова улыбнулся Гур.
– А я - прежде всего мужчина.
– Зачем?!
– У мужчины в этом мире три главных обязанности, ребе. Учить, лечить и защищать. Вот я и учусь их выполнять. Наилучшим способом, я думаю.
– Еврей должен учить Тору. Это самое главное еврейское дело.
– Зачем, ребе? Зачем евреи учат Тору? Чтобы сделать мир лучше, ведь так?
– Да. Зачем же ещё?!
– Но мир не сделался лучше, ребе. И евреям не стало в нём лучше. Мир усложнился, это правда. Стал ярче, появились машины, огромные пароходы, аэропланы, удобства. Но лучше, - лучше он не стал. Сколько евреи не учат Тору.
– Просто евреи делают это недостаточно хорошо, - вздохнул раввин, с удивлением глядя на стоящего перед ним высокого мальчика, или, скорее, уже всё-таки юношу.
– Быть может, и так. Но я думаю, дело не только в этом. Я думаю, знание просто рассеяно во Вселенной. И Бусидо. И Дао. И Тора. Всё это лишь части целого. Кто-то должен когда-нибудь соединить это. Не я, нет, хотя я желал бы. Но кто-то, когда-нибудь, - непременно. И тогда мир, возможно, действительно станет лучше. Половина моей души принадлежит Торе, а Тора принадлежит мне. Поэтому я пришёл, ребе.
Раввин долго молчал. Потом кивнул:
– А друзья у тебя есть?
– Путь Воина - путь одиночества, ребе. Я ни с кем не ссорюсь. А друзья… - Гур снова едва заметно пожал плечами.
– Ты всё-таки очень странный мальчик. Кто-то учит тебя этому… Бусидо?
– Да. Конечно. Этому, как и Торе, невозможно научиться без настоящего наставника. Учитель послал меня. Сказал, что я должен узнать.
– Вот как. Кто он?
– Он воин, ребе. Великий воин. Лучший из лучших. Он учит меня: побеждает не грубая сила, а дух и искусство.
– Сколько тебе лет?
– Двенадцать.
– Ты выглядишь старше.
– Это Бусидо, ребе, - Гур наклонил голову чуть набок.
– Закаляет тело так же хорошо, как и душу.
Раввин согласился. Занятия проходили в обстановке едва ли не подполья - Евсекция [41] развернулась не только в бывшей черте осёдлости. Здесь, в Москве, куда за пайком и за песнями съезжались все подряд, тоже хватало лиха. "Еврейское", "идишистское", поддерживаемое этими коминтерновскими подпевалами,
41
Еврейские секции (отделы) в территориальных партийных организациях ВКП(б), начавшие создаваться с 1918 г. и просуществовавшие до 1930 г. Занимались антирелигиозной пропагандой, осуществляли репрессии против учителей, раввинов и учеников религиозных учреждений, вообще всех независимых еврейских организаций, закрывали синагоги, уничтожали религиозную литературу, в т.ч. рукописную, свитки Священного Писания, изымали ценности, разрушали традиционную систему взаимопомощи и выживания еврейской общины. С другой стороны, всячески поддерживали культуру на языке идиш, пытались развивать театр на идиш, печатные издания на идиш явно просоветской, прокоммунистической направленности, и т.п.
Быстро выяснилось, что со сверстниками ему заниматься немыслимо, а со старшими… Пришлось раввину учить Гура самому. Неожиданно для себя раввин понял, что душевное спокойствие после занятий с этим мальчиком покидает его без следа. Вопросы, которые задавал ему Гур, требовали такого напряжения, какое ему и в молодости нечасто доводилось испытывать. И продолжалось это, кажется, уже целую вечность.
– Янкеле, зачем ты здесь? В тебе нет тяги к Торе. К знаниям вообще - да, но не к Торе. Я это вижу. Зачем тебе шул?
– Вы совершенно правы, ребе. Я не ищу веры. Я ищу знаний.
– Знания без веры опасны, мой мальчик.
– Как и вера без знаний.
– Ты научился возражать, - раввин поджал губы, погладил бороду.
– Я стараюсь.
– И всё же. Бывает знание, которое не нужно человеку. Не нужно еврею. И это знание мешает тебе им быть.
– А почему я обязательно должен быть евреем?
– Потому что ты еврей. И если бы ты им не был, я бы не сидел здесь с тобой сейчас.
– Ребе, пожалуйста, послушайте меня. Я знаю, вы старше. Я понимаю, вы мудрее. Но мне ничто не мешает быть тем, кем я хочу. И никто не помешает. Никогда. Просто я не знаю пока. Понимаете, ребе?
– Думаю, да, - вздохнул раввин.
– Я ведь разрешил тебе заниматься. Зачем тебе эти знания, если не для исполнения заповедей? К чему ты надеешься их применить?
– Я хочу узнать, как устроен мир. И почему именно так, а не иначе.
– А когда узнаешь?
– печально улыбнулся раввин.
– Вот тогда и поговорим. И мы с Вами. И вообще.
– Может быть, лучше, пока не поздно, остановиться?
– Нет. В неведении - не спасение, а гибель. Надо знать. Тогда можно на что-то надеяться.
– Даже узнав, что нет никакой надежды?
– Надежда есть всегда.
– Учись, Янкеле, - раввин вздохнул и махнул ладонью.
– Учись, дай Бог тебе здоровья…
Занятия с Мишимой не прерывались ни на мгновение. Школа, всё остальное - как получится, но уроки сэнсэя - это самое главное. С годами тренировки становились всё дольше, сложнее и интенсивнее. Развивалось тело, совершенствовались органы чувств. Зрительная и слуховая память, умение рисовать с натуры и "наизусть", заучивание и повторение законов и установлений, правил ведения битвы и поведения Воина и Хранителя в любых условиях. Усиливалось и сверхчувственное восприятие - как следствие всего остального. Хорошо, что мама не в состоянии вникать в тонкости, думал Гур иногда. Наверное, ей бы сделалось страшно.