Наследники по прямой. Книга первая.

Давыдов Вадим

– Шестьдесят семь.

– Поздновато ваш знакомец в алкоголики навострился, - едва усмехнулся Гурьев.
– И давно он упражняется?

– Нет. Но у него получится, - печально сказала Макарова.
– Он упрямый, знаете? Надо его занять делом. Тогда - всё совершенно иначе повернётся.

Опять история, незаметно вздохнул Гурьев.

Она постучала в калитку. Через минуту из хаты вышел худой, жилистый, невысокий старик, - седой, с костистым жёстким лицом, большими, длинными руками, одетый по-здешнему опрятно, хоть и небогато. Посмотрел серо-голубыми, словно выцветшими,

глазами сначала на Гурьева, потом на Макарову. И кивнул:

– Здравствуй, Нина.

– Здравствуй, Алексей, - Макарова отвела взгляд, и Гурьев понял, что не ошибся - между этими двумя была какая-то история. Была, а, может, и есть до сих пор, - так выговорил Кошёлкин это - "Нина".
– Вот, познакомься, Алексей Порфирьевич. Это квартирант мой, Аннушкин словесник новый, из Москвы.

– Проходите в хату, чего через забор-то разговариваем, - Кошёлкин качнулся, и Гурьев ощутил сильный запах перегара. Он сделал вид, что ничего не заметил, а Макарова поморщилась. Кошёлкин усмехнулся.

– Спасибо, Алексей Порфирьевич. Мне на рынок нужно, а Якову Кирилловичу есть о чём поговорить с тобой. Не откажешь?

Какой там рынок, подумал Гурьев, знаю я ваши рынки. Ох, что старый, что малый. А сам-то?!

– Не откажу, - снова качнулся Кошёлкин.
– Если что важное.

– Важное, Алексей. Пожалуйста, - тихо сказала Нина Петровна.

– Проходи, учитель, - усмехнулся Кошёлкин.

Они попрощались коротко с Ниной Петровной, Гурьев кивнул ей и распахнул калитку. Но не двинулся с места, пока Макарова не скрылась за поворотом улочки. Кошёлкин тоже ждал. Потом, со свистом выдохнув воздух, побрёл в хату, даже не оглянувшись, идёт ли Гурьев следом.

В хате Кошёлкин остановился, словно раздумывая, кивнул гостю на старый венский стул - один из шести, стоявший вокруг накрытого белой скатертью стола, - а сам шагнул к буфету, достал оттуда графин с водкой, два небольших гранёных стакана, вернулся к столу:

– Не побрезгуешь моей компанией, учитель?

Смотри-ка, подумал Гурьев, пьёт, как сапожник, а не опускается. Чистота, как в аптеке, шторки, скатерти. Чудеса, однако. Наш человек.

– Нет. Не побрезгую. Сочту за честь, - совершенно серьёзно сказал Гурьев. Надо же, подумал он. Нет, нет, не перевелись ещё наши на этой земле. Рано нас списали. Мы ещё вздрогнем. Далеко от Москвы - и поэтому тоже.
– Только пить тебе совсем не хочется, дядь Лёш. Поэтому давай-ка я тебя полечу лучше.

Он поднялся, подошёл к недоумевающему Кошёлкину, осторожно, но твёрдо отобрал у него посуду, поставил на стол, усадил старика. Сначала подержал его за руку, слушая пульс. Долго, минуты две. Потом встал у него за спиной - и взял седую голову пальцами.

Через десять минут Кошёлкин открыл глаза и тихо спросил - дрожащим голосом:

– Это… что?

– Народная медицина, - вздохнул Гурьев.
– Как голова, дядь Лёш?

– Как пробанили, - Кошёлкин повёл шеей из стороны в сторону, посмотрел на гостя, прищурился сердито: - Ты зачем Нине Петровне наврал?

– Это ты о чём, дядь Лёш?
– Гурьев почти не играл удивление.

– Ты такой учитель изящной словесности,

как я папа римский. Вот о чём.

– И на кого я похож?
– с интересом посмотрел Гурьев на старого сыскаря.

– Ни на кого. Потому и спрашиваю.

– А что делать станешь, если не отвечу?

– Не знаю. Так кто ты такой?

– А ты как думаешь, дядь Лёш?

– Откуда мне знать. Только видно за версту, что птица ты такого высокого полёта - аж воздуха на этой высоте, почитай, нет уже вовсе.

– Так и видать?

– Так и видать. Да ты не печалуйся, сынок. Это уж никак не переделать. Тебя хоть дёгтем вымажи, в мешок сунь да в чулан спрячь - всё одно светить будешь, глазу больно.

– Это плохо. Плохо. Ну, да ладно. Уж как прорезалось.

Кошёлкин встал, прошёлся по хате. Гурьев им залюбовался невольно: ах, старая гвардия, есть ещё порох в пороховницах! Кошёлкин остановился, посмотрел на него:

– Ты чародей, что ли?!

– У тебя запас прочности потрясающий, дядь Лёш, - Гурьев улыбнулся.
– Я только резонанс восстановил и стимуляцию нервной системы произвёл. Иного и не требуется твоему организму, чтобы в кондицию вернуться. Ты не пей больше, хорошо? Быстро спиться у тебя не выйдет, только желудок сожжёшь. А это так быстро не лечится.

– Скажешь, кто таков, или скамейкой тебя огреть?!

– Я подробностей рассказать тебе не могу, дядь Лёш. А своего ты во мне и без подробностей распознал. Зачем же тебе в нюансы погружаться?

– Это верно, - задумчиво сказал Кошёлкин. Он вернулся, сел снова за стол, выложил руки, сцепленные в замок, на скатерть.
– Это ты верно заметил, Яков Кириллыч. Вот только не пойму я, откуда ты взялся? Не должно бы тебя быть, такого. Молод ты больно. Если б ты мой ровесник был, ну, моложе чуть, я б так не удивился. Уж больно ты зелен, для своего-то. Но свой, свой, тут уж ничего не попишешь, - и Кошёлкин улыбнулся отчаянно-молодо, показав жёлтые и ровные, целые, совершенно не стариковские зубы.

– Ну, тогда давай, дядь Лёш, побеседуем, пока хозяйка не вернулась да меня взашей не попёрла.

Он знал: никакой хозяйкой и не пахнет тут. Всё он знал.

– Нету у меня хозяйки, - нахмурился Кошёлкин.
– И не было. Не болтай, будто нету глаз у тебя!

– А что ж ты, никогда и не предлагал ей руку и сердце, дядь Лёш?
– оскалился в улыбке Гурьев.
– Молодо-зелено, маменькой не велено. Это же всё давно позади, разве нет?

– Мадам Кошёлкина, - усмехнулся старик.
– Каково звучит, а? Заслушаешься.

– Это же ерунда всё, - тихо сказал Гурьев.
– Особенно теперь.

– А тебе что за дело?!

– А мне всё это так в глаза лезет, дядь Лёш, - Гурьев вздохнул.
– Я отвожу, отвожу, а оно - лезет и лезет, проклятое.

– Тяжело тебе живётся, Яков Кириллыч, - криво усмехнулся старик.
– Ты-то чего не остепенишься?

– Беда в том, дядь Лёш, - те, кто за нами бегают, нам сто лет не нужны. А те, без кого мы дышать не можем, в нашу сторону и не смотрят.

– Это кто ж такая, что в твою сторону не смотрит?!
– удивился Кошёлкин.
– Королева, что ли?!