Наследники по прямой. Книга первая.
Шрифт:
– Запомнила, Яшенька. Что случилось? Плохое что?
– Пока ничего, но может, - он коротко, скупо объяснил, о чём речь.
– Я руку держу на пульсе, конечно, но всякое, знаешь ли, случается.
– Что ж за нелюди бывают на свете, Яшенька, - горестно вздохнула Вера.
– Не сомневайся - если что…
– Нелюди, - кивнул Гурьев.
– Очень правильное слово, голубка. Нелюди. Нежить.
Сталиноморск. 11 сентября 1940
В школе уже начинались вызванные появлением Гурьева процессы, которые он ожидал и на которые очень надеялся. Правда, Завадская пребывала по этому поводу в тихой панике, но его это не слишком смущало. Не возникало и разговоров среди коллег, которых он весьма опасался: до взрослых куда
Идиллическое расположение духа, в котором пребывал Гурьев, легко всходя на школьное крыльцо и расточая вокруг себя ласковые улыбки, адресованные расцветающим при его появлении детским лицам, было грубо разрушено явлением маслаковской физиономии:
– Товарищ Гурьев! Зайди-ка ко мне в кабинет.
Гурьев не то, чтобы позабыл о спектакле, устроенном для Маслакова в первый день учебного года, но как-то за суетой последних дней не удосужился проследить за эффектом - уж очень был занят. А Маслаков, который, похоже, был так погружён в свой собственный мир, преисполненный его, Маслакова, значением и ролью в деле партийного и советского строительства, что даже всем понятные и вполне ясные ситуации преломлялись в его голове прямо-таки ошеломляюще своеобразно. Вычислить это для Гурьева не составило большого труда: у Маслакова всё было написано на заднице. Потому что на том месте, где у нормальных людей находится обычно лицо, у Маслакова находилась именно задница - с усами и ушками. Как же мне хочется кого-нибудь убить, с нежностью подумал Гурьев. А вслух осведомился:
– Надолго?
– А?!
– опешил Маслаков.
– Я жутко занят, Трофим Лукич, - пояснил Гурьев.
– Могу уделить тебе ровно, - он вскинул руку с хронометром к физиономии Маслакова и постучал ногтем по стеклу циферблата, - три минуты.
– И добавил с милой улыбкой старого аппаратного волка: - Время пошло.
– Это как такое?!
– ошалело спросил Маслаков.
– Ты кто?! Ты… как такое?!
– Это, Трофим Лукич, новое штатное расписание, - заговорщически склонился к нему Гурьев.
– Если тебе, паче чаяния, есть, что мне доложить - докладывай. Если не укладываешься в регламент - подай письменный рапорт. А разговоры с тобой рассусоливать - это мне совершенно некогда. Так я тебя слушаю. Внимательно.
– У?!?
– сказал Маслаков.
– А?!? Э-э-э…
– Гласные звуки проходят в первом классе. Что ты их знаешь все наизусть - верю. Говори, меня дети ждут.
Маслаков, похоже, собрался хлопнуться в обморок - во всяком случае, усы на заднице поехали в одну сторону, а ушки - совершенно в противоположном направлении. Сшибка ужасов, происходившая в мозгу Маслакова и отражавшаяся на физиономии, являла собой хотя и забавное, во многом поучительное, но отнюдь не приятное зрелище. Гурьев нахмурился и покачал головой:
– Соображаешь туго, товарищ Маслаков. А девушки - они, знаешь, любят длинноногих и начитанных. Так ты что-нибудь понял? У тебя осталось ровно сорок секунд.
– Т-т-т, - проскрипел Маслаков, становясь буро-малиновым.
– К-к. П-п-п-п.
– Давай так, товарищ Маслаков, - Гурьев решительно взял несчастного Трофима Лукича стальными и цепкими, словно капкан, пальцами за плечо. Разворачивая и придавая ему необходимое ускорение, Гурьев посоветовал: - Пойди к себе, товарищ Маслаков. Повтори в тишине и покое все звуки русского языка. Гласные и согласные. И крепко, очень крепко, подумай - а надо ли товарищу Гурьеву лишний раз на глаза попадаться? Подсказку даю - не надо.
Он оттолкнул Маслакова и, наклонив голову набок, проследил, как тот врезался жирной спиной в стену. Гурьев кивнул и собрался идти дальше по своим делам, когда услышал за спиной тихий, звенящий торжеством и немного - совсем чуть-чуть - насмешливый, Дашин голос:
– Гур Великолепный.
Собственно, Гурьев не ожидал, что Маслаков сдастся совсем уж без боя. Но вот то, что партийное животное бросится искать управу на него, Гурьева,
– Вы больны?! Вы хромаете?! Или это новая мода такая московская - с тростью разгуливать?!
– В некотором роде, - беспечно просиял Гурьев.
– Ну, это, разумеется, никакая не трость, но всё равно - не надо, не надо бояться.
– Яков Кириллович, миленький! Да что же вы такое творите?! Да он же вас… Ох!
– Ладно, - сжалился над ней Гурьев.
– Ладно, Анна Ивановна. Давайте, я вам кое-что объясню. Обычно я этого не делаю, но тут уже у нас обнаружились некоторые чрезвычайные обстоятельства. Так я начну, с вашего позволения?
Гурьев прекрасно знал и понимал, что происходит - и с детьми, и с учителями, и даже с Завадской. Всё это химия, усмехнулся он про себя. Химия, сплошная химия - и ничего больше. Просто в последние год-полтора всё происходило со скоростью, изумлявшей его самого. Вот и в школе. Как когда-то для Тэдди, он мгновенно сделался всеобщим детским кумиром. В костюме, сидящем на нём, словно на манекене, сорочках и галстуках, а не в сталинке и галифе. В туфлях, а не в смазных сапогах. С непокрытой головой - символом свободы мысли и духа, а не в дурацком "партийном" картузе или полублатной кепчонке. С причёской, уложенной волосок к волоску, а не стриженый под тюремную "чёлочку". Пахнущий не порохом и раной гнилой, а кёльнской водой "4711". Другой. Совсем другой, всё делающий не так, по-другому. Да, против него всё ещё работала громадная инерция партийной агитационной машины. Но она уже буксовала - всё чаще, всё, глубже. А прямого столкновения с ним - не выдерживала вообще. Ломалась сразу же. И это его радовало. Он поудобнее устроился в кресле и улыбнулся Завадской во все свои тридцать два сахарно-белых, ровных зуба:
– Есть у меня один приятель. Можно сказать, друг. Настоящий товарищ. Он - народный филолог. Нигде и никогда не учился ничему такому. Но в придумывании всяческих прозвищ, вообще в игре со словами - ему нет, по-моему, равных. Так вот. Он, и другие мои друзья, однажды устроили новогоднюю шутку. Изготовили для меня такой смешной, очень смешной адрес, где обыграли… Моё прозвище. Вы же знаете, как меня дети зовут за глаза?
– А некоторые - не только за глаза, - проворчала заинтригованная Завадская.
– И что же?
– Да ничего. Получилось очень весело. Есть всякие разные заболевания со смешными названиями - ну, там, ящур, храп, всякие, в общем. А эта болезнь так и называется - "гур". Первая стадия, которую вы сейчас наблюдаете в школе, особенно у мальчишек, называется "огуревание". Она состоит, в основном, во внешнем копировании моих так называемых "штучек". В подражании походке, словечкам, взгляду, интонациям. Поиске в зеркале гуреческого профиля. Потом, когда первый ужас и восторг утихают, начинается стадия номер два - "огурение", которая, при соответствующем гурировании, гуровании и гуровке, приводит к значительно более глубоким изменениям. Начинается ровное, спокойное гурение. Что-то похожее на обмен веществ или круговорот воды в природе. Конечно, случаются и накладки. Например, у мальчишек - если их перегурить - начинается безудержное гурство, гуровство, переходящее иногда в самую настоящую гурячку. С мальчишками, пожалуй, труднее всего - в этом деле допускать гуровотяпства нельзя ни в коем случае. Тогда, конечно, негурно, негурошо. Огурчительно, так сказать. Тяжёлая форма огурения - гуробесие - лечится только смехом, больше ничем. Чтобы встряхнуть такого страдальца, можно крикнуть ему в ухо: "Гурак!" или "Гурень!". Или - "Сгурел?!" Обычно этого хватает. Вообще-то объегурить любого человека достаточно легко. Не всем, конечно, но тем, кто владеет в совершенстве методом научного гуризма. Иногда особо неподдающихся бывает целесообразно гурануть, тогда они могут оказаться полезны, хотя и не всегда позволяют себя как следует отгурить. Надо сказать, несмотря на отдельные побочные эффекты, явление это само по себе положительное. Мы долго и весело над всем этим смеялись. А отсмеявшись, поняли: никакая это не шутка. Всё именно так и есть. Я вижу, вы улыбаетесь. Похоже, я вас убедил?