Наследники
Шрифт:
— Разумеется… И все-таки обидно, что в полку есть такой. И вообще, будь на то моя власть, я нормальные военные училища формировал бы так… Я не принимал бы из десятилеток непосредственно. А вербовал бы солдат второго года службы, да самых крепких физически, да самых дисциплинированных… с соответствующим образованием, конечно. А что касается суворовских училищ, то и там учебным классом должно стать прежде всего поле. И не ровное, а ухабистое поле. И чтобы офицеры-воспитатели не превращались в нянек, в своеобразных бонн, а были бы суровыми учителями походно-боевой
Генерал Чеботарев вызывал командира полка к себе.
В третьей роте — переполох.
Посланный накануне с пакетом в штаб дивизии рядовой Агафонов, по словам дежурного, вернулся в расположение полка уже под утро и, не обнаружив свое подразделение на месте, пошел его догонять.
А вот теперь Агафонова не было. Навели справки по всем ротам — нигде солдата не оказалось. Никто не видел его и на походе. Позвонили в санчасть, в медсанбат — нет ли там среди обмороженных. Но и оттуда ответили, что такой не поступал.
— Пропал гармонист. А как играл! — вздохнул кто-то и попытался шуткой отпугнуть темное облако, нависшее над третьей ротой: — А ну, Селиван, растяни-ка разок-другой его саратовскую. Враз прибежит, как тот олень на пастушью трубу…
— Вот протянуть тебя вдоль спины, чтоб ты не болтал… Нашел, когда зубы скалить! Не видишь, что творится на улице:
За окнами казармы уже во всю мочь разыгралась пурга — частая и суровая гостья здешних краев.
Ее приближение солдаты почуяли еще в горах, на обратном пути, когда до расположения полка оставалось не более восьми километров. Старшина Добудько сразу же подал команду:
— Шире шаг! — и внимательно посмотрел на замутневший горизонт.
Сначала перед колонной быстро-быстро поползла, извиваясь синевато-белым змеем, злая поземка. Кое-где она уже вскипала, дымясь, бурунчиками — очень маленькими и несмелыми. Затем эти бурунчики начали сталкиваться друг с другом, как бы становясь в единоборстве на дыбы.
Шагать было все труднее и труднее. Белыми путами охватывала солдатские ноги поземка, молниеносно наметая плотные, точно утрамбованные, снежные гребни, похожие на песчаные дюны.
А Добудько командовал:
— Шире шаг! — И в голосе его уже явственно звучали беспокойные нотки.
Потом снежная масса, подхваченная какой-то страшной и неведомой силой, оторвалась от земли, вздыбилась и с невероятной быстротой помчалась над колонной, обжигая и раня в кровь лица, шеи солдат, к счастью, уже подходивших к казармам.
— Поднажми, хлопцы!
Пурга явно опоздала и теперь, как бы злясь от этой своей оплошности, ревела, набрасываясь на постройки, на все, что попадалось на ее пути, задыхаясь и захлебываясь в звериной своей ярости.
Горе человеку, который окажется в такую пору вдали от жилья!..
Громоздкин
На последнюю дырку затянут ремень на его тонкой, почти девичьей талии. Кожа над упруго шевелящимися мускулами скул чуть порозовела, оттеняя матовую бледность лица.
— Товарищ лейтенант, разрешите?..
— Вы что, Громоздкин, с ума сошли? Видите, что там?..
— Вижу. Разрешите, товарищ лейтенант. — Глаза солдата потемнели еще более, желваки на скулах заходили стремительнее. — Погибнет человек.
— Вы еще не оправились как следует после болезни, — говорит лейтенант, а в глазах, где-то глубоко-глубоко, как в колодце, уже светятся огоньки, зажженные горделивым чувством. И, как бы пробуя упругую силу того, кто стоял перед ним, добавляет: — Не выдержите.
— Выдержу, товарищ лейтенант.
— Хорошо. Отправимся на поиски вместе. Товарищ Добудько, поговорите со своими чукчами — может, дадут проводника с упряжкой.
— Добре. Поговорю.
«А я вообще остался бы дома», — когда-то признался своим товарищам Агафонов, не понимавший тогда Селивана, который, кажется, и во сне видел себя военным.
Тихий и задумчивый, Агафонов до сердечной тоски любил свою Волгушевку, любил окружавший ее лес, луга, озера, сады, ее темные ночные улочки и закоулки, по которым вместе с ним бродили, сладко теребя девичьи сердца, грустные и нежные звуки его гармоники. Отец и мать умерли, когда Алеше Агафонову было десять лет. И мальчишка рос один. Рано возмужав и познав жизнь, он, однако, почему-то боялся оторваться от родимого гнезда, от знакомых людей, не давших ему осиротеть, одичать. Ему казалось, что он пропадет совсем, ежели уедет из села в город или еще куда-нибудь. Он хотел было уже обзавестись своей семьей. На примете была и невеста, и Алеша готовился послать к ее матери сватов, но в последний момент совершенно случайно обнаружил, что любит Настенька не его, а совсем другого парня.
С того часу он еще более замкнулся, глубоко спрятав в себе невысказанную эту любовь, о которой так никто и не узнал на селе. Был рад, что хоть издали поглядит на нее, голубушку. Может быть, еще и поэтому ему не хотелось уходить в армию.
А вот теперь — Агафонов и сам не смог бы сказать точно, когда и как это произошло с ним, с какого именно момента, — только теперь полк для него был вроде родней его Волгушевки, и Алеша больше всего на свете сейчас боялся, как бы не перевели его в другую часть.
По извечной и святой солдатской наивности он думал: это ему просто повезло, что он попал в часть, которой командует самый лучший командир — полковник Лелюх, в которой служат такие удивительные люди, как лейтенант Ершов, старшина Добудько и сержант Ануфриев, что в других полках конечно же нет таких замечательных людей. В ту пору он, молодой солдат, еще ничего не знал о незримой и могучей силе боевых традиций, заключенной подчас в одном слове «однополчане», не знал того, что почти каждый солдат думает о своей части примерно то же самое, что и он, Агафонов, думал о своей.