Наследники
Шрифт:
— Я хотел сказать, что генерал Чеботарев поступил тогда незаконно, — уже напрямик заговорил Шелушенков, — но только не знаю, почему он…
— Ну это его дело, — сказал Пустынин и даже зевнул, чтобы показать, как мало интересуется этим.
Шелушенков догадался, что надо переменить тему беседы, и спросил, любуясь новеньким кителем Пустынина и тремя нарядными ромбами на нем:
— Простите, товарищ полковник, вы что же, опять в Москве?
— Да, в Москве.
— И где же вы там?
— Работаю инспектором.
— А вот я еще совсем недавно служил в полку Лелюха, — сообщил Шелушенков, отлично понимая, что это сообщение не совсем приятно собеседнику и поэтому не может оставить его
— Вот как? — тихо вымолвил Федор Илларионович и опять притворно зевнул. — Ну а сейчас вы где?
Шелушенков стушевался.
— В резерве политотдела армии, — глухо сообщил он.
— Что так?
— Жду назначения. — Шелушенков промолчал. — Что ж, товарищ полковник, восемь лет хожу в майорах. Выше пропагандиста полка мне, вероятно, уже и не подняться. Вся надежда была на диссертацию, но ничего не вышло, — вдруг пожаловался он.
— А что случилось?
— Вернули из Военно-политической академии. Говорят, не годится — сплошная-де компиляция. А я столько труда положил, столько первоисточников перевернул. Ведь можно было указать на недостатки, я бы еще помозговал, доработал…
— Да, это действительно нехорошо, — посочувствовал Федор Илларионович. — Ну ничего, майор. Может быть, мне удастся помочь вашей беде. У меня в Ленинской [15] есть один знакомый профессор. Я поговорю с ним о вас. Вы только напомните при моем отъезде в Москву.
15
Военно-политическая академия имени В. И. Ленина.
— Благодарю вас, товарищ полковник. Я…
— Алексей Дмитриевич — простите, я правильно назвал ваше имя-отчество? — скажите, пожалуйста, вашим полком по-прежнему командует Лелюх? — спросил Пустынин, не дождавшись, когда Шелушенков закончит фразу.
— Да, Лелюх.
— Он ветеран полка?
— Да. Под Сталинградом ротой командовал. Говорят, там с ним случилась какая-то неприятность. То ли он кого-то подвел под суд, то ли его засудили. Точно не знаю.
«Значит, все-таки он!» — подумал Пустынин и помрачнел: если раньше в нем еще теплилась слабая надежда встретить не того Лелюха, а его однофамильца, то теперь от этой надежды ничего не оставалось.
— Он в самом деле отказался ехать в Москву, в академию? — спросил Федор Илларионович.
— Что вы, товарищ полковник! — удивился Шелушенков. — Напротив: Лелюх был очень огорчен, когда узнал, что его поездка в Москву отложена. Правда, он никогда не говорил об этом, но я знаю, что это так.
— Странно…
Заметив недоуменный взгляд Шелушенкова, Федор Илларионович спохватился и сказал:
— Прошу вас к столу. Если не возражаете, поужинаем вместе. Заодно и потолкуем. Тут у меня кое-какие московские закуски…
Узнав о том, что намечается проверка частей Дальнего Севера, полковник Пустынин попросил начальника управления включить и его в состав инспекторской группы, которая должна была выехать из Москвы на три-четыре месяца.
— Это будет моя первая серьезная командировка. Я очень просил бы вас, товарищ генерал…
— Хорошо. Поедете!
— Слушаюсь!
Федору Илларионовичу действительно очень хотелось поработать непосредственно в войсках дальнего гарнизона: тогда бы его поменьше упрекали как «вечного студента», доучившегося до… пенсии. Была и другая причина, побудившая Пустынина обратиться к начальнику с такой просьбой. Где-то в глубине его души пряталось желание новой встречи с генералом Чеботаревым, встречи, в которой они бы поменялись ролями и Пустынин оказался бы некоторым образом старшим. Вот тогда можно было
Правда, Пустынина немного беспокоило, что на этот раз он, пожалуй, не сможет избежать и другой встречи, куда менее желательной: встречи с полковником Лелюхом, по всей вероятности, с тем самым Лелюхом, бывшим лейтенантом, которого осудили в сорок втором году. «Очевидно, отличился в бою. Искупил свое преступление. Его и реабилитировали!» — решил Пустынин. Свидание с таким человеком, конечно, было не из приятных. Однако, взвесив все «за» и «против», Федор Илларионович пришел к окончательному решению — ехать! Даже то, что его сильно тревожило вначале, поразмыслив, он обратил в лишний аргумент в пользу принятого им решения. В самом деле, зачем ему бояться этой встречи? Ведь годы стерли то, что произошло между ними, и едва ли кому-нибудь придет на ум «копаться в старом белье». Это во-первых. А во-вторых, Лелюх должен же знать, что он, Пустынин, предпринимая тот шаг, руководствовался вовсе не корыстными соображениями. Ведь и суд признал лейтенанта виновным. Очень хорошо, разумеется, что офицер отбыл наказание и остался жив и вот теперь командует полком. Это доказывает только, что нередко самые крутые дисциплинарные меры воздействия на человека являются единственно правильными и в высшей степени благотворными для него.
«Как инспектирующий, я буду соблюдать строжайшую официальность и объективность. Объективность прежде всего!» — предупредил себя Федор Илларионович, чувствуя, что все в нем поднимается против Лелюха, словно бы не он, Пустынин, причинил Лелюху большую неприятность в жизни, а, наоборот, Лелюх — Пустынину. Бывает такое: напакостит человек ближнему своему, а потом его же и считает виноватым перед собою хотя бы уже тем, что является живым свидетелем той пакости и вечным укором совести. И начинает этот человек думать о своем ближнем: «Хоть бы уехал, что ли, куда-нибудь, только бы не видеть и не слышать мне его!»
До того дня, как Федор Илларионович узнал, что Лелюх жив и командует полком, он редко вспоминал о нем. Его беспокоило лишь одно: Любаша. А после встречи с генералом Чеботаревым, от которого он впервые узнал о Лелюхе, прибавилось и другое, и ничего с этим нельзя было поделать. Пустынин ненавидел теперь не только Любашу, но и Лелюха.
Обо всем этом Федор Илларионович много думал и в Москве, перед отъездом, и в пути, на борту самолета, и в штабе округа, и вчера, толкуя с Шелушенковым, и сегодня во время официальной и подчеркнуто корректной беседы с генералом Чеботаревым, и вот сейчас, когда машина направлялась в полк Лелюха. Мысленно Федор Илларионович уже прорепетировал свое поведение в штабе Лелюха и наизусть знал слова, которые он в первые минуты скажет командиру полка. Положение инспектирующего давало Пустынину известное преимущество. Во всяком случае, он понимал, что не в интересах командира полка обострять обстановку, и все-таки очень волновался. Он пробовал заговорить с Шелушенковым, но из этого ничего не получалось, так как майор тоже — правда, по иной причине — испытывал большое волнение. Потом полковник замолчал и уже не открывал рта, пока машина не подкатила к штабу.
Едва Пустынин вылез из кабины, где-то рядом раздался громкий, немного простуженный голос…
— Товарищи офицеры!..
— Вольно, вольно, — как-то механически вырвалось у Пустынина, и, протягивая руку стоявшему перед ним низкорослому человеку, он никак не мог взглянуть ему в лицо. И быстро сказал, направляясь в открытую дежурным офицером дверь барака:
— Пройдемте в ваш кабинет, полковник.
— Прошу!
Федор Илларионович так же рефлекторно отдал честь знамени, возле которого застыл часовой.