Наследники

Алексеев Михаил Николаевич

«Пропаду», — вновь подумал он с непонятным для него холодным спокойствием и вдруг со всего размаху ткнулся лицом в снег.

«А зря все-таки он ей не пишет», — опять мелькнуло в его голове, но это было уже последним усилием мозга: через минуту Агафонов заснул.

Полузамерзшего, нашли его под вечер лейтенант Ершов, Селиван Громоздкин и чукча — Добудькин тесть, выпросивший у кого-то в поселке собачью упряжку и принявший самое деятельное участие в розыске солдата.

В казарме старшина стянул с Агафонова одежду, натер все тело спиртом, разжал рот

и влил в него немножко разбавленного спирта. Через час примерно Алексей пришел в себя, повел вокруг медленным взглядом, потом плотно сомкнул ресницы, выжав несколько капель скупых мужских слез. Синие, потрескавшиеся губы чуть внятно прошептали:

— Спасибо, товарищи… дорогие…

Все молчали. Лишь старшина Добудько не преминул заметить:

— Хиба ж полчане оставят своего солдата в беде!

А Громоздкин стоял в сторонке, беспредельно гордый и счастливый. Вот теперь-то он действительно вырос не на полголовы, а уж, пожалуй, на целую голову!

Петенька Рябов что-то уже строчил на своей тумбочке, должно быть, заметку в стенгазету о нем, Селиване…

Глава восьмая

Встреча

1

Вскоре стало известно, что бывший пропагандист полка майор Шелушенков находится в резерве политического отдела армии.

Шелушенкову удалось убедить членов парткомиссии, что в так называемом деле рядового Громоздкина он не преследовал иных целей, кроме заботы о политико-моральном состоянии личного состава полка, что в желании проявить бдительность он допустил ошибку и что это послужит для него хорошим уроком.

Товарищи из парткомиссии, со своей стороны, учли, что раньше майор Шелушенков не имел ни одного взыскания «ни по партийной, ни по служебной линии», как об этом говорилось в его предпоследней аттестации.

Как видим, все более или менее устроилось, но на душе Алексея Дмитриевича еще долго оставался неприятный осадок: как ни говори, а это был первый случай, когда ему пришлось переменить место службы не по собственному желанию.

Успокоился он только тогда, когда кто-то из офицеров политотдела случайно обронил в разговоре со своими товарищами фразу: «Они не сработались». Офицер обронил ее в связи с каким-то другим обстоятельством и вовсе не имел в виду Шелушенкова, однако последний ухватился за эту фразу, тотчас же оценив ее спасительное значение. Фраза эта освобождала Шелушенкова от многих неприятных мыслей, беспокоивших его в последнее время, мыслей, которые, дай только им волю, могли бы в конце концов подорвать его веру в себя, в свой опыт, в свои знания и вообще черт знает до чего могли бы довести!

А тут — «не сработались». Что может быть проще! Не сработались — только и всего. А люди-то стоящие, толковые, хорошие, может быть, даже замечательные люди!

Не сработались. Невелик грех! Разлучите их — и вся недолга! Одного, скажем, оставьте на месте, а другого переведите…

Шелушенков мог теперь вздохнуть свободно и легко.

«Не сработались…»

Это как раз та формула, которая ему до зарезу была нужна. Она, не задевая его самолюбия, как нельзя лучше объясняла конфликт между ним и подполковником Климовым. В самом деле: политработник

Шелушенков — сторонник более энергичных и радикальных мер воздействия на недисциплинированных солдат и офицеров; Климов — тоже неплохой политработник, но, как думалось майору, излишне мягок и любит оригинальничать; для Климова все люди одинаково ценны, только-де нужно уметь к ним подойти.

И вполне естественно, что, придерживаясь иной точки зрения, он, Шелушенков, не сработался с этим философом.

Итак, к Шелушенкову вернулось душевное равновесие, в котором он сильно нуждался. Теперь он не носил в сердце особенно большой обиды ни на Климова, ни на Лелюха, ни на военного следователя, ни на Ершова, ни даже на того солдата, который в конечном счете был главной причиной его ухода из части. Алексей Дмитриевич ждал удобного случая навестить полк. И всякий раз, когда он думал об этом, его охватывало какое-то волнение. Это ощущение было странным и удивительным.

Шелушенков много слышал и читал о любви солдат и офицеров к своей части, к ее традициям, заслугам. И сам в беседах с однополчанами не раз говорил о ней, но в душе не очень верил в реальную возможность такой, как он думал, абстрактной и беспредметной любви. «Можно любить мать, отца, жену, детей, друга, наконец! — рассуждал он. — Это естественно. В этом есть что-то физиологическое. Но можно ли полюбить полк, скажем, батальон, роту?.. Я лично в этом не уверен». И вот сейчас собственное сердце подсказало ему, что полюбить все-таки можно.

Майор очень ободрился, когда начальник политотдела армии сообщил ему, что он поедет в бывший свой полк вместе с комиссией, прилетевшей из Москвы для инспектирования войск Дальнего Севера.

— С завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение полковника Пустынина и будете работать в его группе.

— Простите, товарищ генерал… Как вы сказали? Полковник Пустынин?

— Да.

— Это не тот ли Пустынин, что приезжал было на место нашего Лелюха?

— Он самый.

Шелушенков обрадовался и сам удивился этому.

— Он уже здесь?

— Пока нет. Но командующему сообщили, что вчера комиссия, возглавляемая генерал-полковником, прилетела в штаб округа из Москвы. А сегодня вылетает к нам.

2

Шелушенков не стал ждать следующего дня и в тот же вечер, узнав о прибытии комиссии, отправился в гостиницу, то есть в специальный домик, отведенный для генералов и старших офицеров, приезжающих в армию из вышестоящих штабов.

Там он быстро отыскал Пустынина.

Они познакомились.

Федор Илларионович пригласил Шелушенкова в свою комнату.

— Я слышал о вас, товарищ полковник, — сказал майор осторожно. — До сих пор не понимаю, что же, собственно, произошло. Вас все ждали в полку, — соврал на всякий случай Шелушенков и выжидательно примолк: эти слова были его первым пробным камешком.

— А что? — Федор Илларионович изучающе посмотрел на майора и по выражению его лица понял, что этот человек по каким-то причинам сожалеет о случившемся прошлой осенью и, по-видимому, готов немедленно стать его, Пустынина, союзником. Не обладая, однако, излишней доверчивостью, Федор Илларионович переспросил: — Что вы хотели сказать, майор?