Наталья
Шрифт:
— Ешь, Санечка. Тебе надо быть сильным…
Она уходит ставить чай.
— Наталья, так жаль, что я уехал вчера. Я так расстроился. Дай я тебя поцелую. С праздником тебя!
— Спасибо, Санечка. Чем ты вчера занимался?
— Я… — я почему-то заминаюсь, мне непривычно, она впервые задает такой вопрос.
— Я… познакомился вчера с красивой женщиной.
Она улыбается.
— Ну, видишь, что ты за мальчик, нельзя тебя на день одного оставить, как ты с кем-то знакомишься. Опять на улице?
— Э-э… не-е… да…
—
— На улице.
Она смеется, я улыбаюсь.
— Так ты и меня «снял», так это у вас называется?
Забавно слышать от нее это слово.
— Хоть бы приревновала…
— Зачем, Санечка, я не ревнивая. У тебя умная голова, сам выберешь.
— Я уже выбрал.
— Что, прощаемся, да?! — искорки лучиками — в ее глазах.
— Да! — сакраментально говорю я.
— Ох, Саня, — она бездыханно падает мне на шею.
— Не прощаемся, — доканчиваю я.
— Ну вот, только обрадовалась, — она смеется.
— Наталья… Дай я поцелую твои глаза.
Она подставляет их, и я целую. У нее прекрасные глаза. Самые лучшие глаза в мире.
Она отрывается от меня:
— Саня, ешь, пожалуйста, — тихо говорит она. — А то что я потом буду с тобой делать… — она опускает глаза.
— Ух ты, какая расчетливая! Ну, Наталья!
Она смеется, обнимая меня за плечи.
— А что, я не права?! Все говорят: путь к сердцу мужчины лежит через желудок.
— Какая меркантильная! И эгоцентричная.
— Да, я такая! — радостно подтверждает она.
Сама делает чай. И когда я наедаюсь до отвала, впервые толком за два дня, внимательно разливает его в стаканы, и мы пьем горячий.
Она достает сигареты, пододвигает их ко мне, вынимает новую красивую зажигалку, а старую серебристую забирает заправлять. Ритуал.
— Хочешь, чтобы я тебе закурила?
— Да.
Она распечатывает пачку, сбрасывает золотистую полоску, прикрывающую фильтры, и щелкает красивой зажигалкой. Я впервые вижу у нее в руках сигарету. У нее элегантно получается. Легко как-то и мягко, будто это и не сигарета. Она передает ее мне зажженную. Я затягиваюсь глубоко и выпускаю дым.
— Вот пепельница, — она встала и подала ее из шкафа.
— Ты чего такая радостная сегодня?
— Тебя увидела…
— Вчера, наверно, хорошо погуляла?
— Очень хорошо! Целый вечер просидела у себя в спальне и читала Шекспира на английском. Классно писал…
— Вы же соби…
— Да, мы собирались, да не собрались. Поругалась с ним и сказала, что вообще никуда не пойду. Надоело, начал выяснять, где днем была и не много ли я занимаюсь. Я ненавижу эти намеки.
Какая я свинья, а я думал о ней плохо, что она гуляла, развлекалась.
— Но он прав.
— Ты решил быть его адвокатом?
— Нет, просто это моя вина и мне неудобно, что у тебя неприятности из-за меня.
— Санечка, не вали на себя все грехи мира. Я взрослая женщина и сама разберусь, что мне делать и как поступать.
— Наталья, сто раз я тебе говорил: у меня нет девочек с курса. Ты, наверно, с русской фольклористикой знакома. Так вот, она убеждает: где живешь, там не с…шь.
— Фу-у, какой ты грубый, Санечка, — и улыбается. — Впервые слышу, как ты ругаешься при мне. У тебя это хорошо получается, Саня. Скажи еще что-нибудь, мне нравится.
— Благодарю за признание.
Она приближает ко мне свои губы:
— Ты разозлился?
— Немножко.
— Все, сменим тему: хочешь, я тебя поцелую?
— С позавчерашнего дня.
— Какой ты глупый, Санечка. Почему ж ты молчал! — Она целует меня. — О такой чепухе говорили.
Она снимает все с себя, туша свет и сигарету. Я обнимаю ее.
Она была странна в любви. После первого прикосновения или поцелуя она отключалась от всего здешнего и земного, впечатление, что она впадала в состояние транса (полузабытья, отрешенности, небытия); лишь изредка постанывала, когда я причинял ей (умышленно) сладкую боль. И только потом, постепенно, она приходила в себя. Как бы возвращалась из того состояния блаженства и полузабытья. Иногда она говорила шепотом:
— Санечка, это было прекрасно. Так не было никогда. Но я ничего почти не помню… — в темноте я чувствовал опять эти искры в ее глазах: — Напомни…
Я напоминал.
Я обожал ее в этом состоянии нездешнего тихого экстаза с негромкими вскриками. Она была моя и не моя, здешняя и нездешняя, принадлежала мне, не принадлежа, уносясь куда-то далеко, в одной ей доступные глубины, и нехотя возвращаясь оттуда; я вводил ее в это состояние, она жарко, горячо целовала, благодарила меня, а мне не верилось, не понималось, что это я и ей нравится это, происходящее от меня.
Я себя вообще считал каким-то ничтожным, недостойным ее и получившим незаслуженное.
Я целую ее грудь, едва тронутую… У нее необыкновенная грудь, такая нежная.
— Наталья, у тебя бесподобная грудь, — я целую пурпур бархатного соска, слегка прикусывая.
Она вздрагивает.
— Санечка… — она гладит мою голову рукой, ерошит мои волосы. — До Аннушки она была другой, такой упруг… вообще, все тело изменилось.
Она вдруг грустна.
— Не говори так, Наталья. У тебя лучшее тело в мире. Я таких не встречал никогда.
— Спасибо, Санечка… — мы целуемся, я сильно сдавливаю ее грудь рукой.
— Саня, ты задушишь меня.
— Чтоб ты больше никому не досталась.
— Я и так больше не буду ничья. Никому не достанусь. Ты последняя моя…
Я целую ее так, что губы уходят…
Она еле вырывается, но мягко, нежно.
— Саня, ты с ума сошел. Мне же еще по улице идти, что люди скажут, глядя на меня.
— Люди или?..
— Не волнуйся, мы не смотрим друг на друга. Прошлую неделю почти не видела. Забудь о нем…