Научи меня любить

Светлая Есения

Мысли роились, но в душе Сашка еще так и не понял до конца, не прочувствовал, не осознал, что стал отцом. Поразительно, мальчику шесть лет, а он и не знает, как его зовут. Господи, сколько потеряно времени. Но ничего, он все это наверстает, обязательно.

Немного жарило в груди, то ли от волнения, то ли с похмелья. Вчера пил одну за другой, не брало. Отключился глубоко за полночь, а Янки еще не было. Думал сразу с ней поговорить, пока был пьян, казалось это будет легко. Но утром, посмотрев в ее зареванные глаза, вдруг понял — просто не будет. Легче сразу, по факту, привезти и познакомить. Не выгонит же она их, в самом-то деле?

Что-то

там Смольняков говорил про Веру? Что ей недолго осталось, но в это не верилось. Этот пройдоха был тот ещё враль, наверняка преувеличил.

Все четыре часа Сашка представлял себе сына, думал о встрече, о том, что он ему скажет, как объяснит. Почему Вера скрыла, что беременна? Могла бы найти его! Хотя, наверное, для деревенской девчонки, выросшей без отца, было постыдным признаться в том, что она, как и мать, нагуляла ребенка. Но тогда, он знал точно, у Веры он был первым мужчиной. И расставаясь, она скромно сунула ему конверт с письмом.

Он прочел его уже в дороге. Там были робкие признания в девичьей первой любви, почтовый адрес и просьба писать ей письма.

Сашка в поезде уснул, сморенный после бессонной ночи, станцию свою проспал, а когда в попыхах собирался на выход, то и пакет с провизией и Вериным письмом случайно забыл. Вспоминал ли он о ней? Не особо. Ведь буквально через месяц уже встретил Яну, а после не расставался с ней никогда, полностью отдавшись своему первому, такому сильному и настоящему чувству.

Да, отчасти, конечно, он виноват в этом сам. Мог узнать, как там Вера… Наверное, мог. А теперь? Теперь его сын даже не знает, как выглядит родной отец. Есть ли у Верки муж?

Голова разболелась. Сашка прижался лбом к холодному огромному стеклу, бессмысленно смотря на смену картинок за окном. Было страшно, впервые в жизни, вот так, до трясущихся поджилок. И одновременно радостно. У него есть сын!

29

Троицкое, как и все подобные поселки городского типа, также застрял в своем прошлом. Помесь разносортных строений ушедшего века резала глаз, киоски и маленькие магазины выныривали из-за каждого угла, словно грибы по осени. Носились по тротуарам пацаны на великах, во дворах шумели дети, мамаши развешивали белье на верёвки, изредка поглядывая за своими чадами. Нужно было пройтись от вокзала три- четыре улицы, до частного сектора, а там и Анрюхин дом, вернее его тетки Клавы.

Ноги сами несли вперед, так хотелось поскорее увидеть друга. Многое им пришлось вместе пройти в армии, там и сдружились. И дембелизовались тоже вместе, а потом домой. Сашка, как сейчас помнил то время, потому и переживал, что не нашел Андрюху после, не смог дозвониться. А к тетке Клаве на поиски постеснялся поехать, уж больно хорошо они в ту последнюю ночь погудели, стыдно было. Решил, что сослуживец просто уехал в другой край, на заработки.

Деревянный дом стоял первый с краю, синяя краска местами облупилась, но в целом чувствовалось, что за домом ухаживают. Забор вот, новый, еще не покрашен даже, душисто пахнет свежей древесиной. Собаки нет, и калитка на простую вьюшку закрыта. Сашка стукнул в низенький столб пару раз, а потом, махнув рукой, все же вошел, не дожидаясь хозяев. Вряд ли кто-то его услышал. Во дворе все чистенько, прибрано, повсюду разбиты клумбы с раскидистым альпийским маком.

Екнуло сердце — сбоку, рядом с сараюшкой, построены новые качели. Даже, кажется, краска ещё не высохла.

Сашка прислушался. Там, за сараем кто-то

колол дрова. Наверное, сам Андрей, кому ещё там быть. Прошел сквозь узкий крытый проход и встал как вкопанный. Помнил он своего армейского друга сбитым, высоким, коренастым. Теперь же перед ним стоял иссохшийся мужичок, с залысинами вместо богатой чернявой шевелюры, на обвисшей спине расползлись синие размытые татуировки.

— Андрюха?.. Брат?

Мужчина вздрогнул, скинул топор из рук и медленно повернулся.

— Сашка, ну заждался я тебя! — он щербато улыбнулся и, отряхнув руки, направился к другу. — Что не узнаешь? Да, такой вот теперь я.

Сашка дернулся и, словно скинув с себя никчемное оцепенение, крепко обнял друга.

— Да как-то растерялся я, брат. Мало что от тебя, прежнего пацана, осталось.

— Так и ты подрос, возмужал, — Андрюха горько хохотнул, подмигнул другу, смотря на него снизу вверх, и похлопал по плечу. — Знаю я все, что жалок и выгляжу, как сорокалетний старик. Но я жив, понимаешь! Жив и сдаваться не собираюсь. Тетка вот оставила какое хозяйство, посмотри. Некогда мне хандрить. Ну, давай, в дом, за стол. Там все готово. Картошечки пожарил. Огурцы малосольные, первые, сам растил. Чем богат! Мы сначала перекусим, а там и разговоры вести начнем.

Он подтолкнул Сашку в плечо, указал на узкий проход между сараюшками и, не дожидаясь друга, прошел вперёд.

Сашка поторопился следом. Снова во дворе взгляд зацепился за качели, не терпелось спросить о сыне, но постеснялся.

В стареньком доме все по-простому. Кухонька маленькая, сервант советских времен — на почетном месте, рядом лавка с ведрами для питьевой воды, у двери — простая вешалка с крючками и рабочей одеждой. Полдома отделено большой занавесью из легкой ситцевой ткани в мелкий цветочек. Со второй половины одиноко выглядывала панцерная полуторная кровать, окрашенная синей масляной краской. На ней, вместо покрывала, толстый шерстяной клетчатый плед.

Андрюха быстро скинул калоши у порога, аккуратно поставил их на низкую самодельную полочку и сразу направился мыть руки. Сашка, пока раздевался, с удивлением смотрел, как на древность, на простой рукомойник-мойдодыр.

— Да проведу я, проведу воду. Пока еще руки не дошли, во дворе дел много, к зиме сарайчик готовлю, чтобы куры не померзли. Сначала думал порублю. Корову-то, дурак, сразу продал, чтоб было на что тетку хоронить. А сейчас жалею. Надо было просто у соседки спросить, да у той же Верки. Узелок у теть Клавы посмертный приготовлен был. Там все для похорон, ну и денег тоже достаточно. А я не знал о таком даже. Оно мне как бы и не нужно было знать. Марту продал, кормилицу, жалею. Мог и доить научиться, и сено бы заготовил. А нет, струсил. — Андрюха, хорошо обтерев жилистые волосатые руки вафельным серым полотенцем кивнул Сашке на умывальник. — Мой руки, давай. Вы, городские, к нам со своей заразой, — тут же хохотнул, и продолжил, — а нам не надо. Мой, и обедать сядем. С утра не ел ничего?

— Не… Нажрался вчера, пил до упаду… Утром как встал, сам удивляюсь.

— Да я уж понял по роже твоей опухшей. Ну ничего. Сейчас посолонишься, картошечка своя, с сальцем жареная, вся дрянь нейтрализуется. Я, кстати, самогон хороший нагнал. Очищенный. Будешь?

Сашка вздохнул, рукой придержал сжавшуюся печень и кивнул, чтобы не дай бог обидеть друга.

— Только 30 грамм, за встречу. Больше, правда, не смогу.

— А я, Сашка, теперь тоже не напиваюсь. Разучился вот. Раз и навсегда.